Любовь Орлова | страница 55
Гриша иногда останавливался около букетов, задумчиво подолгу разглядывал, улыбался. В эти мгновения, казалось, он вёл с ней ему только слышный диалог… Тающий след сигарного дыма, летняя лёгкость воздуха, мягкие, сквозь листву, солнечные блики. Блаженная тишина…
Здесь всё ласкало глаз. Безупречная ровность газона ничем не нарушалась. На нём позволено было расти одной-единственной ёлочке. Люба с Гришей посадили её у террасы 9 мая 1945 года — незабываемый день…
Но мы не были ещё на втором этаже. А туда вела из зала элегантно изогнутая лестница, раскинувшая широким веером ступени на плавном повороте. Она была весёлого светлого дерева и вела в верхний коридорчик, полный света, который лился через стеклянную дверь террасы второго этажа. В коридорчике направо — дверь в её спальню, налево — в его кабинет и на террасу. На стенах коридора фотографии с автографами — Чаплин, Дитрих, почерк Льва Толстого на его книжке для детей: «Любочке…» Маленькая Люба сама написала письмо великому старцу и в ответ получила его детские рассказы с личной подписью. И вдруг — как удар — вас останавливает единственный в мире взгляд: подлинник Модильяни, маленький женский портрет в его неповторимой манере. Длинная шея, глаза бирюзовые, без зрачков и оттого странно глубокие, смотрящие в никуда, мимо, мимо…
Гришин кабинет в какой-то степени повторял нижний зал в миниатюре. Белые стены, морёного дуба письменный стол, тёмные полки. На одной из них — ещё один парусник. На столе — Любочкина фотография в рамке в форме сердца. Над диваном — её же большой живописный портрет. Удлинённые локоны, преувеличенно пышные длинные рукава вечернего туалета.
Не только из коридора, но и прямо из кабинета можно было попасть на открытый балкон. Собственно, это была крыша нижней террасы. Выходишь — и паришь над землёй прямо под небом, среди листвы деревьев… На другом конце коридорчика, как я уже говорила, дверь к Любочке. Её спальня просторна, светла, ничего лишнего. И всё — в ткани. Задрапирован туалетный столик-«бобик» с оборкой до пола, затянута тканью рама огромного зеркала, двуспальная кровать. Даже стенной шкаф — всё в этой же ткани. И — такие же шторы. Шли годы. Ткань изнашивалась, её приходилось менять. Меняла её Люба примерно на такую же, привозила из Лондона, Парижа. И казалось, что цветы на светлом фоне всё те же и каждый — на том же месте… И что очень важно, стенка в изголовье кровати и центр стенного шкафа были стёгаными. В центре каждого квадратика — обтянутая красным пуговка. Любочка сама обтягивала эти бесчисленные маленькие кружочки. Пришив, решала, что цвет всё же не тот. И — снова… Её частенько можно было видеть сидящей на кровати с иголкой, склонившейся над этим нескончаемым рукоделием. А ванны тогда такой тоже ни у кого не было. Она была низко утоплена в полу. Залезая в неё, не надо было задирать ногу. Один царственный шаг — и ты в воде.
