Ох, расхорошая жена, а мне не до пиру:
Ох, мне соловушки головку расклевали,
А мне березовы сучки руки простебали,
Ох, мне муравьюшки ноги все поткусали…
Но Доне не было до этих страданий никакого дела. Вместо того, чтобы для виду чуть посочувствовать, она пустилась в буйный пляс, юбки шально вздымались у ног, красные каблучки замелькали в белом шитье. Домнины красные шнурованные ботинки такое выкамаривали! И где она только научилась, у кого подхватила? У них и плясок таких не было, плясали степенно, незамысловато — два притопа, три прихлопа.
Анюта еще в роще любовалась дониными ботинками. Не раз, наверное, сбегала на базар ее мать с крынками и корзинам, а может быть, и целого подсвинка свез на базар батька, чтобы сделать любимой дочке хорошую справу, сарафан и шаль. Но, скорее всего, были куплены ботинки еще в приданое дониной бабке. Бабка чуть дыша прошлась в них на свадьбе, на другой день смазала салом и захоронила в сундуке. Домнина мать несколько раз сходила в них на вечеринки и получила выговор, что не бережет добро.
Потом наступили горькие времена, прокатились лавиною войны и революции, повымело мануфактуру, соль и гвозди. Но даже в самой большой нужде не расстались с ботинками, сарафаном и подшальником, не свезли на базар. И в тридцать третьем, в голод, не променяли на муку. И достались они Домне в целости и сохранности. И подшальник золотой у нее на плечах, наверное, тоже бабкин, сейчас такой и на базаре не найдешь. Эти расчетливые и завистливые мысли пронеслись не в одной женской голове. И в Анютиной тоже. Она хоть и донашивала Любкины платья, но в нарядах уже очень даже разбиралась.
Вдруг Домна винтом развернулась перед дедом, взмахнув широким подолом синей юбки, схватила его за грудки, встряхнула, и ее голос ненадолго вырвался из хора:
А ты будешь, муж негодный, пускать меня в гости?
Полузадушенный дед что-то прошелестел в ответ, а хоровод весело и зычно подтвердил его обещание:
Расхорошая жена, иди куды хочешь!
После этой песни хоровод ненадолго распался. Кто-то присел на траву отдышаться, девки сбились в стайки и защебетали, радостные, раскрасневшиеся, ничуть не уставшие. А для Анюты после этой песни наступила оглушительная тишина. Зачирикали воробьи над головой, зашелестели ивы у воды, и совсем рядом эта шалава Полька хлестнула батю веткой по плечу. Батя, щуря глаза, улыбался куда-то в сторону, как бы не отвечая за Польку и ее бесстыжее поведение. И мамка стояла неподалеку, старалась держать на лице улыбку, но улыбка была жалкая и неубедительная. Все это Анюта отметила мельком и со странным безразличием, хотя еще полчаса назад негодовала на Польку и жалела свою бедную мамку. Она все еще стояла на камне, не могла очнуться. Не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни думать.
