Озноб | страница 2




Н. Тарасова


ЧЕРНЫЙ РУЧЕЙ

В деревне его называют Черным,

Я не знаю, по выдумке чьей.

Он, как все ручейки, озорной и проворный,

Чистый, прозрачный ручей.


В нем ходят, кряхтя, косолапые утки,

Перышки в воду роняя свои.

Он льется, вокруг расплескав незабудки,

Как синие капли своей струи.


Может, он потому мне до боли дорог,

Что в нем отразился лопух в пыли,

Прямая береза, желтый пригорок -

Родные приметы моей земли.


Яркие камешки весело моя,

Он деловито бежит в Оку.

А я бы скучала у Черного моря

По этому Черному ручейку.

НОЧЬЮ

Как бы мне позвать, закричать?

В тишине все стеклянно-хрупко.

Голову положив на рычаг,

Крепко спит телефонная трубка.


Спящий город перешагнув,

Я хочу переулком снежным

Подойти к твоему окну

Очень тихой и очень нежной.


Я прикрою ладонью шум

Зазвеневших капелью улиц.

Я фонари погашу,


Чтоб твои глаза не проснулись.


Я прикажу весне

Убрать все ночные звуки.

Так вот ты какой во сне!?

У тебя ослабели руки…


В глубине морщинок твоих

Притаилась у глаз усталость…

Завтра я поцелую их,

Чтоб следа ее не осталось.


До утра твой сон сберегу

И уйду свежим утром чистым,

Позабыв следы на снегу

Меж сухих прошлогодних листьев.

ЖАЛЕЙКА

Я уеду ранним утром

Наставленьям вопреки,

Я проснусь в домишке утлом

Возле пасмурной реки.


Залюбуюсь сивым дедом,

Что проходит босиком.

Ах, откройте, что он сделал

С тем зеленым тростником.


Он спускается с пригорка,

Бабы смотрят из ворот.

Так ли тонко, так ли горько

Та тростиночка поет?


Я стою с тяжелой лейкой,

Спелых грядок не полью.

Пожалей меня, жалейка,

Что я песен не пою.


Я болею, я устала,

Оттого и не могу.

Промычало мимо стадо,

Запестрело на лугу…


Водят кони вострым ухом,

Дождь пузырится у ног,

И метет лебяжьим пухом

Тополиный ветерок.


А по теплым тем сугробам,

По глубокой той воде

Всё идет с лицом суровым

Дед с тростинкой в бороде.

БОГ

За то, что девочка Настасья

добро чужое стерегла,

босая, бегала в ненастье

за водкою для старика, -


ей полагался бог красивый

в чертоге, солнцем залитом,

щеголеватый, справедливый

в старинном платье золотом.


Но посреди хмельной икоты,

среди убожества всего

две почерневшие иконы

не походили на него.


За это — вдруг расцвел цикорий,

порозовели жемчуга,

и раздалось, как хор церковный,

простое имя жениха.


Он разом вырос у забора,

поднес ей желтый медальон

и так вполне сошел за бога

в своем величье молодом.


И в сердце было свято-свято

от той гармошки гулевой,

от вин, от сладкогласья свата

и от рубашки голубой.


А он уже глядел обманно,

платочек газовый снимал,

и у соседнего амбара

ей груди слабые сминал…