Припомнить не могли цветы,
кто их в стакан граненый ставил…
О, дом чужой! О, милый дом!
Прощай! Прошу тебя о малом:
Ко мне был добр — и к ней будь добр,
утешь ее простым обманом.
Ты ей скажи: «Я пуст. Я пуст.»
Она ответит: «Где-то, где-то…»
Ты ей скажи: «И пусть. И пусть.
Входи и позабудь про это.»
ДРЕВНИЕ РИСУНКИ В ХАКАССИИ
Неведомый и древний лучник,
у первобытного огня
он руки грел. Он женщин лучших
любил. Он понукал коня.
Но что тревожило рассудок,
томило, отводило сон?
О, втиснутый в скалу рисунок!
Как дерзок и наивен он!
Он тяжко рисовал и скупо,
как будто высекал огонь.
И близилось к нему искусство,
и ржал его забытый конь.
Он нежно трогал эти стены.
Но кто он? Что случилось с ним?
И долго мы на эти стелы
как бы в глаза его глядим.
Так ощутима эта нежность,
вещественных полна примет.
И нежность обретает внешность
и воплощается в предмет.
Старинной вазою зеленой
вдруг станет на краю стола,
и ты склонишься удивленный
над чистым омутом стекла.
Встревожится квартира ваша,
и будут все поражены.
— Откуда появилась ваза? -
ты строго спросишь у жены.
— И антиквар какую плату
спросил? — О, не кори жену -
то просто я смеюсь и плачу
и в отдалении живу.
И слезы мои так стеклянны,
так их паденья тяжелы,
они звенят, как бы стаканы,
разбитые средь тишины.
За то, что мне тебя не видно,
а видно — так на полчаса,
я безобидно и невинно
свершаю эти чудеса.
Вдруг облаком тебя покроет,
как в горных высях повелось.
Ты закричишь: — Мне нет покою
Откуда облако взялось?
Но суеверно, как крестьянин,
не бойся, «чур» не говори -
то нежности моей кристаллы
осели на плечи твои.
Я так немудрено и нежно
наколдовала в стороне,
и вот образовалось нечто,
напоминая обо мне.
Но по привычке добрых бестий,
опять играя в эту власть,
я сохраню тебя от бедствий
и тем себя утешу всласть.
Прощай! И занимайся делом!
Забудется игра моя.
Но сказки твоим малым детям
останутся после меня.
Так и сижу — царевна Несмеяна,
ем яблоки, и яблоки горчат.
— Царевна, отвори нам! Нас немало! -
под окнами прохожие кричат.
Они глядят глазами голубыми
и в горницу являются гурьбой,
здороваются, кланяются, имя
«Царевич» говорят наперебой.
Стоят и похваляются богатством,
проходят, златом-серебром звеня.
Но вам своим богатством и бахвальством,
царевичи, не рассмешить меня.
Как ум моих царевичей напрягся,
стараясь ради красного словца!
Но и сама слыву я не напрасно
глупей глупца, мудрее мудреца.
Кричат они: — Какой верна присяге,
царевна, ты — в суровости своей? -
Я говорю: — Царевичи, присядьте.
