— Жернов испортил, черт полосатый! — крикнул Харитоныч Митрофану. — Откуда взялась гайка в твоем зерне? Оштрафую — будешь помнить!
Митрофан заморгал, развел руками.
— Ей-богу, ума не приложу. Откуда ж ей на самом деле взяться? Ни сном, ни духом! Разве что ребятишки сунули. Они же чистые зимогоры![1] Они не токмо что, себе в рот иголку сунуть могут.
Мужики молчали.
— Ну народ! — вздыхал Харитоныч. — Никакого соображенья нет. На днях один дохлую крысу с ячменем засыпал, другой — бутылку из-под дегтя! Черт-те что в ковш валят. Пропадешь с вами!
Он повернулся к деду.
— Ложись спать, Спиридон. Видишь, рубцы гайкой стерло: ковать буду. Часок сосни, разбужу.
Взгляд Харитоныча остановился на мне.
— Ты, малый, если хочешь, возьми удочку, побросай в пруду. Вечером окунь славно берет. Червей достанешь возле избушки.
Мы пошли к телеге.
— Вот и не мели на ков, — подмигнул дед. — Попробуй не молоть. И черед не уступишь, зерно-то в ковше. Провалиться бы Митрофану с его гайкой. Только знаешь что: не говори ни бабушке, ни матери. Узнают, икота обеих схватит. Бабы!
Он лег на телегу. Я взял под навесом рябиновое удилище с белой волосяной леской, накопал червей, уселся на плотине, стал забрасывать удочку. В Полуденной окунь серьезный, клюет сильным рывком, без обману. Не прозеваешь поклевку, рыба всегда на крючке. Здесь, у Харитоныча, окуни были хитрые. Они, как ершики или плотва, слабо дергали наживку, откусывали конец червяка, не заглатывали крючок. Я стравил до десятка червей, не вытащил ни одной рыбины. Подошел дед, спросил, как дела. Я рассказал.
— Ну-ка, помогу, — живо отозвался он. — Поглядим, что тут за окунь водится. Ну, поглядим!
Он взял крючок, оторвал кусочек толстого червя, насадил так, что жало высунулось наружу, забросил подальше, передал мне удилище.
— Посмотрим, как сорвут. Только не зевай!
Поклевки долго не было. Солнце садилось за краем леса. Синева неба поблекла, будто затуманилась. Стало свежо. По воде пробегала мелкая рябь, шумно плескались щуки. Поплавок, похожий на перо, утерянное птицей, лениво качался на воде, было томительно и скучно сидеть. Я собирался поднять удилище и кончать ловлю, как вдруг поплавок встал торчмя, мгновенно исчез под водой. Я подсек и вытащил окуня-верзилу, каких до того не видывал. Окунь так яростно бился, колол нам руки спинными иглами, что мы едва сняли его с крючка. Я посадил добычу на кукан, торопливо стал насаживать приманку, но ловить больше не пришлось. Харитоныч отковал жернов, мельница опять загудела, и мы пошли выгребать муку.
