Зеваки с теткой в белом халате замолкли и внимали происходящему с открытыми ртами. А из здания уже валил народ, едва ли не разбегаясь в разные стороны.
Димин взгляд упал на нас с Катькой.
— Сука! Убить тебя мало! — прошипел он, непонятно, к кому обращаясь.
Первой приехала не «скорая» и не друганы-товарищи, а милиция, которая быстро взяла дело в свои руки. Милиции вообще понаехало видимо-невидимо, потом стала активно подтягиваться братва (такой вывод я сделала, исходя из внешнего виду молодцев, стриженых у одного парикмахера) и заполнила все прилегающие к лаборатории улицы своими навороченными машинами. Вообще-то я не совсем понимала, зачем вызывать «скорую» в медицинское учреждение… Но потом мне стало ясно: приехала реанимационная бригада, которая через пару минут вынесла на носилках Лешку. Мы с Катькой, вцепившейся мне в руку, рванули к нему.
— Гражданочка, гражданочка, вы куда?! — возопил молоденький сержант, пытаясь меня сдержать.
— Это папа! — сообщила ему Катька истеричным тоном, с ужасом глядя на вздымающуюся на Лешкиной груди простыню.
Тут подул ветерок, и простыню откинуло в сторону. В такт биения сердца у Лехи в груди колыхался нож.
Радовало только одно: Лешка был жив. По крайней мере, пока.
Далее последовала пренеприятнейшая процедура объяснения с органами, которые в первые мгновения были готовы заподозрить и меня, и даже десятилетнюю Катьку во втыкании ножа в бывшего мужа и отца. Я не позволила допрашивать дочь отдельно, хотя кто-то из оперов и желал это сделать. Не знаю, разрешено такое по закону или нет, но здесь я проявила твердость.
Наше любопытство тоже удовлетворили, в особенности после свидетельских показаний кого-то из врачей, прибежавших на вопль медсестры, первой обнаружившей тело в одной из лабораторий. Лешка успел сказать врачу: «Хаби — гад», после чего потерял сознание.
— Давно следовало ожидать, — кивнул опер. — А то слишком долго затишье длится. Мы даже беспокоиться начали, что нефтяной рынок у нас давно не делили.
Я непонимающе уставилась на милиционера, потом спросила, кто такой Хаби.
— Это же ваш муж нефтью торгует, не моя жена, — заметил опер. — Неужели не знаете его главного врага и конкурента?
— Он с нами не живет уже двенадцать лет, — встряла Катька.
Опер перевел взгляд на мою дочь, о чем-то задумался, потом глянул в свои бумажки и непонимающе пробормотал:
— Так тебе же десять.
Ну, Катька и ему выдала историю нашей семьи, только с гораздо большим числом подробностей, чем зевакам на улице, и с большим числом комментариев. Я узнавала цитаты из дедушки Вити и дедушки Вовы и не знала, плакать мне, смеяться или просто краснеть. Опер же слушал с повышенным интересом, что-то записывал, к нам подключились еще двое и тоже стали внимательно слушать, наверное, памятуя о том, что устами младенца глаголет истина. Катька была в ударе. Она вообще любит поболтать на публику (это у нее от бабушки-партработницы), а уж перед мужчинами готова выделываться по полной программе (это у нее от дедушки со стороны отца, тот, правда, предпочитал женское общество). Наконец она выдохлась и попросила пить. Ей тут же принесли. Я же устало спросила, будет ли Лешка жить.
