— Никогда же! Никогда ты не догонишь меня, проклятая! Вот дерни за веревочку свой линялый казенный халат, сбрось, погляди, ты иссохлая вся, страшна и стара ты, мерзкая! А я прекрасен, жесток, молод, сравни нас, неразумная ты!
И он скинул одежды, и старуха закричала, как хищная птица, и рухнула замертво. К его ногам. Обрушилась иссохшими костями, лоскутьями дряблой кожи, седыми космами, бледными глазками.
О гнев золота моего! О остуда синевы моей!
И пошел он, опаляемый золотом своим, остужаемый синевою своею. Вот они склонились к нему: мерзкие зверовидные рожи зеленые, роняющие слюни алчбы. Тогда он открыл коробок и достал серебряные пули. Он стрелял в них, прямо в синие-золотые разумные глаза их. И ни разу не попал. А они, неповрежденные, склонялись над ним все ниже и ближе, и тогда он закричал им: «Я знаю, кто вы! Вы — послезимние, наконец проснувшиеся деревья, клубящиеся первой зеленью. Ваш зеленый дым — не опасен, не гибелен. Это морок первых ранних листочков по кронам вашим!» Но они мягким толчком положили его на землю. «Хватит бежать уж». И он лег легко, сразу смирившись, раскинул руки и ноги, он крикнул им последнее: «Убит я той зимой, той, не этой». А дымно-зеленые твари погрузили стальные когти свои в грудь ему и стали раздвигать грудину его с хрустом.
И раздвинули ее совсем. И хлынул из груди его сад белокипящий, сад груди его хлынул яростный, торопясь и ликуя и клубясь. И сад груди его залил весь мир. И все в мире умерли.
То зароюсь вся в снег, то как выпрыгну вся! Настораживаюсь, озираюсь. То играю снежком, то лежу, разленясь. Ушки мои домиком, лапки колечком, рыскаю рыскаю в родимом лесу моем саду моем неоглядном никого нигде нет я одна радость здесь умиление сама себе госпожа-государыня.
