— Я люблю смотреть на звезды, — сказала она. — Я люблю смотреть на звезды с другом.
— Мы два друга с Димой! — подхватил я, совсем освоившись. — Мы тоже любим!
Но она лукаво усмехнулась, близоруко щурясь, она ласково оглядела меня. Она сказала:
— Всю свою жизнь я служила вам, и если мои песни хоть раз согрели вас…
Я закрыл глаза, чтоб ничто меня не веселило. Я не на шутку испугался. Но стало еще хуже — перед моим мысленным взором прыгала и пела Аида Иванова. И я залился своим раздольным неудержимым смехом. Она сказала, что, разве она смешная? Я закивал, что да, да, очень смешная… особенно когда на веревке болтается. И что в Москве очень грязно, Москва одичала, непесенная стала, корявая, матерная, и кавказцы очень страшные кругом, и у людей пустынные лица, а у властей глаза белые, что детей малых истязают в России, но все равно весело, бодро крутом, а в мавзолее мертвец, мы его внучата, она тоже внучка мертвеца, а кремлевские звезды все краше, краснее, неугасимее, кровенят все дали во все концы великой России, их негасимый алеет свет, и пустырь из окон навеки; пустырь — пересмешник лугов и полей, а проплешина битого камня — это белобокая старушка-церквушка плывет, умиление сердца, козел я, козлище рогатое, вонючее, сраное, отсев негодный, но ты опусти руку, да поглубже, руку с ножом в самую глубину, там, где влага, что вытащишь: лютик лютый? стоглазый зверобой?! обязательно (когда выйдешь в поля) что-нибудь собирай, нагибайся: зверобой, тысячелистник, шиповник с обочин, татарник мохнатый собирай-нагибайся, не гляди, не стой без дела, не то застынешь навеки в горячем тяжелом ветре, в просторе сине-золотом, где не умерла земля, где по горячей кремнистой дороге старикашка бредет ходкий, весь на веревочках, козий желтый глаз бегает, деда! пацаны на речку убежали — дружки по воде, с моста будут прыгать на удивление городским неумехам, кто смелый! айда в лес, там рысь! деревенские дети уйдут в солдаты, городские опять увильнут, попишко, дьячок ли в переходе слякотном в колокольцы бьет, песню поет: «Ладно бы косая, ладно бы хромая, а всего хуже — злая…» — дезертиры бросают копеечку, верный плакальщик бьет в колокольцы, Русь во мрак улетает, улетает… кровяными мигает огнями…
— Он псих! — крикнул Дима. — У него мать в дурдоме! Извините, пожалуйста, Аида Ивановна!
И я окончательно повалился с дивана на белый ковер. Давно он, милый (еще с тех аж времен, с розовых ножек босых), так звал меня! Он тут же приласкал меня, и, разленясь, я вытянулся на нем, морду свою дрожащую отвернул ото всех. И взгляд мой упал под диван: там лежал обкусанный мятый весь кубик. Старенький. Я встал и извинился, а женщина принесла мне воды, я ее выпил залпом, и она поняла, что я пьяница.
