— Ты башкой крутишь, как немосквич. Ты едь спокойно. Че ты, первый раз в метро?
А я в самом деле тревожился, словно в первый раз. Не нравилось мне, что мы под землей.
На выходе бабка схватила меня цепкой ручонкой. Но ведь сейчас в Москве много бабок развелось. Они прямо нахлынули. И дедки. И дети. И собаки. Все они худые и грязные. Смертельно напуганные.
— Купите грибы, — сказала мне бабка. Она потрясла связками сухих черных грибов. Дима влез, хотя предложили мне. Он стал щупать, пробовать на зубок, подносить к самим глазам.
— Но откуда грибы? — я поразился. — Зима же!
— Было лето! Было! — бабка затрясла головой, затопала. — Тогда было лето, не сейчас! — и она махала рукой за спину себе, туда, где бились двери на выходе. Оттуда тянуло сыростью.
И я опять растревожился, я стал озираться зачем-то, а бабка все держала меня ручонкой, цепко завертев в кулачок край моего рукава.
Дима крикнул:
— Почем?!
— Было, было лето! — настаивала бабка, наступала мне на ноги.
— Они сухие! Были бы свежие! — кричал Дима.
А я добавил:
— Они черные.
— Черные, — бабка кивнула. — А ты хочешь свежих?
— А то нет?! — крикнул Дима. — На черта нам черные-то?
Бабка закивала. Она сказала мне:
— Тогда крови купи.
Я понимал, что если мы призадержимся, то дурость завертится окончательно, что дальше нельзя объясняться, иначе мы запутаемся друг в друге совсем, увязнем, не разойдемся никогда.
— Какой крови? — оживился Дима. — Я люблю жареную кровь. Я ел на бойне! Сковородками!
— Кровь грибов, — сказала бабка. — Кровь грибов.
— Кровь грибов — вода! — догадался я. — А что же еще? Вода — кровь грибов.
Бабка потрясла связки грибов.
— В сухих крови нет, — сказала она и достала баночку. — Здесь вся кровь собрана. Поглядите, если хотите, — свежайшая кровь грибов.
В баночке была не вода, желтоватая жидкость, да, она плавилась, шевелилась, изнывая, словно в ней скрывался моллюск.
— Чайный гриб? — отгадывал я. — Или кто-то живет? Новенький? Посланец будущего? Неведома зверушка? Привет из глубокой тайги?
Бабка со всем соглашалась, сама интересовалась, вглядывалась в баночку.
— Да где вы это взяли? — спросил я. — Вы сами не знаете, кто это! Вы бабушка-бомжиха? Вы это нашли и понесли продавать? Чтоб на булочку себе насобирать?
— Дай-ка! — крикнул Дима. Он оттолкнул нас и, облапив баночку, стал ее трясти и разглядывать на свет.
А мы с бабкой стояли, держась друг за дружку, переминались с ноги на ногу и робко улыбались друг другу. Она помаргивала, шмыгала носом, она была крошечная, как воробей. Я держал ее ручонку, легонькую, как осенний лист, бабка позабыла обо мне, стала потихоньку напевать. Я подумал, что все-таки мы одни такие во всем мире — русские. Нет других таких. Даже и после смерти мы умудряемся сходить с ума.
