А Дима мне и говорит:
— А ты откуда знаешь?
И он опять усмехнулся. Глядя в самые глаза мне. И опять я затрясся, замучился яростью непереносимой. Жгло в груди у меня. Я закусил губу, чтоб не лязгать зубами, вкус крови успокоил меня на каплю.
— Откуда ты-то знаешь? — язвил меня Дима. — Был я или не был?
Плоская черная морда. Косая, как ковыльная степь.
«Но я убью, убью ведь! Ножом по ковылям! Ножом по ковылям! Станет намного легче! Но кто-то погибнет ведь!» — мелькнуло, словно вздохнули где-то тоскливо.
Чика чиркнул крылом по лицу мне. Я выдохнул.
— Зачем же ты душил меня, Дима? — упрекнул я Диму.
— А ты не лезь, не лезь в мою любовь, — захныкал он. — Не лезь, не лезь…
И он опять скривился весь и чудным образом стал похож на спившуюся, но умненькую старуху. Он забегал, засеменил вкруг стола, стал отколупывать, кушать какие-то крошки с липкой клеенки. Господи, ведь там осколки от рюмки! вот, я давеча порезался. Не сожрал бы! И в груди моей все согрелось, будто рухнул лед вниз с души. И я бросился, размахнул ручищи свои в объятье — ныряй на грудь мою, друже!
— Хрен с ним, со временем! Любовь есть любовь! — великодушный стал я.
Тем более что уже опять смеркалось или светало, ну, был тот час, одним словом — сумерки были. Зима была. Безумный был у меня друг Дима Дырдыбаев, и я был молод, пьян был, и на самом деле было интересно от жизни, хотя я совершенно не знал, что мне, собственно, в этой жизни делать. Мне лично.
— Будь я старикашка… — ныл Дима. — Но я ведь молодой, самый возраст, я и надеюсь, понял, нет?
— Понял! — кивнул я. — Но ведь этой Аиде Ивановой уже, наверное, лет шестьдесят, — ввинтился все ж я.
— Ну и что? — удивился Дима.
А я не нашелся, что ответить. А, нет! Я сказал:
— Она же человек богатый, недоступный. Ты даже в принципе не сможешь с ней познакомиться. Увы. Мне, по-честному, жаль, Дима.
Дима встал, я думал, драться, но он так побледнел, что я перепугался и стал капать валокордин, но сам затрясся и все пролил. А Дима ослабленным, блеклым голосом выдавил:
— Смотри, — и вытащил из кармана замасленный сверток.
Он развернул газету, в ней оказался довольно потертый тульский пряник.
— Тульский пряник! — крикнул я. — А ты просил хлеба!
— Нет. — Дима непреклонно покачал головой и в тоскливом ужасе уставился на меня.
— Ну чего, чего, чего опять?! — затосковал я, забегал.
Я решил еще выпить, вот что! тем более у нас еще было. Я потянулся к столу, но тут Дима задрал свой свитер, обнажил желтоватую грудь подростка и сделал такое странное!
