— Ничего твоего мне не надо! — крикнул Дима сквозь слезы.
Дима надел мои брюки, ну конечно, они ему до горла. Но Дима, прояснев, подвязал их веревкой под мышками, подвернул, завернул, а сверху сдержанный, не старый еще свитер, ловко покрашенный в черное. Я сказал, как удачно, прилично!
— Брюки нормальные! Покупаю! — сказал он, разрумянясь. По этому поводу мы налили снова по маленькой водочке и по бокалу пива.
— Хоть хлеба бы, — сказал Дима сурово.
А я посмотрел в окно.
— Господи Боже мой! Дима, смотри, только что было светло, уже темнеет. (Значит, там, в той ночи, уже светает и чья-нибудь мама дошла, ведь дошла до дома?)
Хотя нет, только что было темно, потом сразу светло, и вот — темнеет. Время стало неуловимым, бесцельным: лукавым, как поземка, а часы только путают тиканьем. Нужны надежные приметы. Вот пол — если он мокрый еще, то должен блестеть. Пол блестел, он же был лаковый! Я украдкой провел ногтем царапину на стене. Это будет зарубка. С нее можно начать заново отсчитывать время. Чтобы медленно темнело, а не сразу.
— Хоть хлеба бы, — глухо бухнул Дима. Шевельнулся в сумерках. — Попроси у соседей кусок. Это ж хлеб.
Я прямо охнул. У соседей! Во-первых, неясное время. А потом — они меня арестуют, и руки заломят, и в лицо мое будут кричать.
— Я лучше телевизор переключу, хочешь?
— Хочу, — кивнул Дима.
Я поискал и нашел «Голубой огонек», такая старинная программа. Мы очень обрадовались.
— А хорошо ведь, правда, Дима, что они придумали прошлое нам показывать?
Дима молча кивнул, улыбаясь Кобзону.
— Ведь мы с тобой были маленькие тогда. Помнишь, как праздновали Новый год? Стол со скатертью. Пельмени, «селедка под шубой», «Голубой огонек» и гости огромные, ты с рук на руки перелетаешь, кружишься под потолком, и елка, и мама блестит!
— Ну селедка! Ну прямо! У нас отчим такое из плавания привозил! Платьев японских — мать первая такая ходила. А жвачку эту я вот с таких лет знаю. Джинсы разные. У нас это все первое было.
— Но сейчас… — попробовал я.
— Че сейчас? Икра, крабы… Мать с боцманом любят.
— Крабовые палочки? Я их сам обожаю!
— Сам ты крабовые палочки! У нас крабы с твой телевизор! Ой, ну заткнись, а!
Я заткнулся. А Дима добавил:
— Ведь охота послушать. Поет же!
Почувствовал, что нагрубил. Но я уже затревожился, я не удержался, а в пенье ввинтился все ж:
— Дима, а ты когда мне деньги за брюки отдашь?
— Ну ведь отдам же, ну! — нетерпеливо он дернулся.
— А вот, Дима, — вспомнил я, — мы с тобой мой ваучер пропили, ты обещал отдать мне две тысячи и не отдал!
