Я так поразилась, что вначале прослушала, что он мне объясняет про мою жизнь. Я оцепенела. Я до этого костяного Леонарда не знала, что бывают еще какие-то прошлые жизни. Я думала, что мы один раз родимся на земле, а потом уходим с нее навеки кто в рай, кто в ад.
— Ты меня не слушаешь, а тебе бы надо послушать, — сказал Леонард и, взяв меня за плечо, заглянул мне в глаза с тревогой.
Я подняла плечо, как будто у меня сколиоз, я послала дрожащую улыбку тому, круглоголовому, но тот не заметил. Это была хиро… другое, забыла что, гаданье, или нерусская вера, шаренье по судьбе. Хотя, предположим, он в самом деле знает все это насквозь, но ведь тут, среди лета, в моей чистенькой комнатке все собрались просто так, посидеть, жмурясь от света, лениво переглядываясь, кивая на сказанное, слегка засыпая от переизбытка тепла, внезапно вскидываясь, гоня сон, глядя на ровный свет лета, захотеть чаю и обернуться к ближайшему, чтоб попросить и нечаянно заглядеться на его лицо, и снова незаметно задремать, а этот взял и навис.
Он сказал, Леонард, что в прошлой жизни я была молодой девушкой из рабочего поселка. Я ходила в платочке, была очень тихая, незаметная. Потрясенная, я поняла, что в том рабочем поселке была красная кирпичная стена и на ту стену после полудня сильный лился летний свет. А моя тихая девушка как раз там проходила, мимо стены, и, отраженный, он щедро пролился на все ее незаметное лицо. Смутила меня жалость к самой себе, но жалость была горькая, как к дочке-неудачнице.
Сама себя не видя, она была и в родном поселке незаметна. Ни обижать, ни любить было некому. От неразвитости она сама не понимала, как сильно она любит свою бедняцкую жизнь. Но в ней был покой. Ведь она ничего не просила, не знала, что ей положено. Она жила без чувств и без мыслей. Как будто бы даже и не слыша и не видя ничего, даже резких, коротких радостей горькой рабочей жизни, даже как будто не догадываясь о дерзновенных помыслах дикой юности и тихом, уверенном счастье младшего детства. Только попадала иногда случайно в полоску полдневного света, но так же и выходила из нее, не жалея и не оглядываясь. Я спросила про это у ведуна. Помолчав, он сказал, что сейчас расскажет конец моей прошлой жизни. Поэтому он совсем приблизил свое лицо к моему и я не могла не смотреть на все эти провалы и тоскливые костяные выступы под лицевой его кожей.
— Вы были простая, простая, — заговорил он, ловя мой взгляд. — Не было там никакой стены. Она работала на заводе, приходила, ела невкусное. Другие молодые идут гулять на всю ночь, а она спать ложилась, в тишине совершенно одна, утром, с зарей, на завод. Вы умерли молодой, одинокой, никем не замеченной.
