А потом я сказала:
— Ты не тоскуй, твои друзья-врачи тебя загипнотизировали, ты не пьешь уже три года. Мы тебя отправим в Сызрань, ставить английскую комедию. А потом гастроль в Москве и постепенно…
А Степа крикнул:
— Я проспал свою жизнь!
— Нет!
— С этим быдлом невозможно жить!
— Неправда!
— Свиньи болотные! Свиньи болотные! Собаки! Они живут, томясь тупой ненавистью друг к другу! Им, скотам, Христа убить радостно, у них ожог в душе от этого! Еще двадцать лет жить! Ну год! Ну два! Замучился жить! Замучился жить!
— Ну что же ты меня утешаешь тогда? Тебе же хуже жить, чем мне!
— Я не говорю, что мне лучше! Я говорю, будь осторожней, Шура!
Мы опять замолчали. Мы послушали тишину. Степа смотрел на меня. Тогда я сказала:
— Послушай, кончай бояться. Ты просто не понимаешь.
— Что ты там говорила про его ладони? — спросил Степа. — Я сначала решил, что это твоя полуфантазия, — и он посмотрел на магнитофон. — Ну что там у него с ладонями-то? Короче, какая хреновина на них написана? — И ни к селу ни к городу добавил: — Как тебя земля только носит!
Степа от смеха лег на диван. Я же стучала руками по круглому столику. О-о, просмеявшись, мы закурили. Потом я неуверенно сказала:
— Блин. Немцы тупые. У них в парке невиданной мощи дубы. Из каких глубин выросли? Кругом себя осыпаются легкой золотой окружностью, в земле отражаются, невозможно находиться — кружится голова. А в Далеме в одном парке видела надгробие: старинный фон барон. Я поняла только слово «херце». От готических колючих букв исходило легкое беспокойство. Я догадалась, что в могиле только сердце барона. Оно там как орган. Там закопан орган. Часть внутренностей. Остальной барон в другом месте. Лязг битв.
— Пожгли, суки, погуляли, — кивнул Степа, щурясь, пуская дым сквозь зубы.
— Но это позже, ну!
— Так я и говорю, что позже.
Мы опять помолчали, начало смеркаться. Среда незаметно вытекала, и двигалась наша планета во Вселенной, и т. д.
— Вот ты сказал про Христа… мы очумели к концу века, ты заметил?
Степа сказал:
— Тысячелетие. Кончается тысячелетие. Все, звиздец!
— Ладно, ни любви, ни веры. Но есть какое-то воспоминание в крови, какой-то испуг. И мне кажется, что он бы мог…
— Он не мог, Саня, он не мог. Он не Бог. Он человек. Он мой брат. Он мой друг, я совсем не могу молиться, я только матерюсь!
Я еще не включала света, будто бы удлиняла среду.
— Степ! — я позвала, уже почти не видя его, затихшего на диване (я же почему-то сидела на полу). Степа слабо отозвался.
