Но он был неумолим.
— Тебя все любят, — сказала Ира, с завистливым любопытством оглядывая его. — И родственники, и знакомые души не чают! Ну перестань! — Она снова фыркнула и с трудом отвела от него глаза. Поглядела в рюмку, будто на дне был сюрприз, выпила ее судорожными глотками. Удивленно задохнулась, а потом прислушалась к себе, склонив красивую головку к плечу. То, что она услышала, ей неожиданно понравилось. Она воодушевилась и попросила: — Давай снова выпьем, а? — И они снова выпили, и он тревожно тыкал вилкой в жестянку с рыбками, украдкой наблюдая за Ирой, а Ира очень смешно съела ломтик лимона с корочкой. И на какой-то миг стала даже обаятельнее Марека. Его лукавые повадки каким-то образом впитались тонкой Ириной кожей, и вот теперь раскрывалась Ира по-новому, вся пропитанная им. Будто это он немножко сам пришел к себе в гости.
Они еще раз выпили, Ира раскраснелась, щеки ее разгорелись, а рот стал как слабая роза.
— Вот это да! — сказала Ира. — Ух ты! Вот это да! Эх, рояль бы сюда!
И он понял, что это всё.
Антоновой становилось то хуже, то лучше. Антонова не хотела выздоравливать, и он, останавливаясь у ее кровати, устало придумывал какую-нибудь не использованную еще шутку и гримаску, небрежно поглядывал по сторонам, словно удивляясь: как им нравится лежать тут? Антоновой становилось то хуже, то лучше. Ее сердце сопротивлялось жизни, отказываясь стучать нормально, испуганно захлебывалось от каждого всплеска извне.
Со стопроцентной гарантией он мог сказать, что Антонова выйдет из больницы, если поместить ее, Антонову, в условия, приближенные к райским. Райские условия он представлял так: сверкающие чистотой маленькие уютные палаты на одного человека. Больница ловко замаскирована домашним уютом. Каждый входящий к больному несет в своем сердце горячую, сладкую любовь к больному…
Можно было отдать Антонову в терапию, но он никогда никому не отдавал своих больных.
Несовершеннолетняя совсем поправилась и даже чуть пополнела. Бабушка закармливала ее вкусными вещами, и несовершеннолетняя лопала целый день и тайно бегала курить. Еще она звонила. Один раз она говорила с каким-то Аликом, и голос ее звенел злыми словами. В тот день несовершеннолетняя плохо ела, много курила и слонялась по коридору, шарахаясь при виде каталки и путаясь под ногами у сестер. Что-то она становилась все несовершеннолетней. В больнице она не красилась, нормально питалась и пила кефир. От этого все детство, загнанное внутрь, робко пробивалось наружу, и округлые щеки несовершеннолетней зарозовели, как и должны были в идеале.
