– Славный парень этот упрямец Джонсон, лучший матрос у нас на баке. Он – гребцом в моей лодке. Но с Вольфом Ларсеном у него дойдет до беды – полетят пух и перья. Я-то уж знаю! Я вижу, как готовится шторм. Я говорил с ним, как с братом, он не желает тушить свои фонари и обходить подальше буйки. Чуть что не по нем, он начинает ворчать, а на корабле всегда найдется доносчик, который передаст капитану. Волк силен, а волчья порода не терпит силы в других. Он видит, что Джонсон силен и что его не согнуть, что он не станет благодарить и кланяться в ответ на удар или ругательство. Эх, будет буря! Будет! И бог знает, где я возьму другого гребца. Лишь только капитан назовет его «Ионсон», этот дурак поправляет его: «Меня зовут Джонсон, сэр» и начнет выговаривать это буква за буквой. Вы бы видели при этом лицо нашего волка! Я думал, он уложит его на месте. Он этого не сделал до сих пор, но рано или поздно он сломит этого упрямца, или я мало смыслю в том, что делается на море.
Томас Мэгридж становится невыносим. Я должен величать его «мистер» и «сэр» при каждом слове. Одна из причин его наглости та, что Вольф Ларсен почему-то благоволит к нему. Вообще это неслыханная вещь, чтобы капитан дружил с поваром, но Вольф Ларсен, несомненно, делает это. Два или три раза он просовывал голову в кухню и благодушно болтал с Мэгриджем. А сегодня после обеда он целых четверть часа беседовал с ним у ступеней юта. После этого разговора Мэгридж вернулся на кухню, радостно ухмыляясь, и за работой напевал гнусавым, нервирующим фальцетом.
– Я всегда в дружбе с судовым начальством, – конфиденциальным тоном сообщил он мне. – Я умею себя поставить, и меня всюду ценят. Вот, хотя бы, мой последний капитан – я свободно заходил к нему в каюту поболтать и распить с ним стаканчик. «Мэгридж, – говорил он мне, – Мэгридж, а ведь вы ошиблись в своем призвании!» «А какое же это призвание?» – спросил я. «Вы должны были родиться джентльменом и никогда не жить своим трудом». Разрази меня на этом месте, если это не были его собственные слова! И я при этом сидел у себя дома, в его каюте, курил его сигары и пил его ром.
Эта болтовня доводила меня до исступления. Никогда человеческий голос не был мне так ненавистен. Масляный, вкрадчивый тон повара, его жирная улыбка, чудовищное самомнение так действовали мне на нервы, что я начинал весь дрожать. Это была, безусловно, самая омерзительная личность, которую я когда-либо встречал. Стряпал он среди неописуемой грязи, и я с большой осторожностью выбирал при еде наименее грязные куски.
