До этого иного пути, чем снабжение окружения собственной душой и суждение по аналогии с собственной, человечество не знало.
Об этом вещает еще древний китаец <в притче > «Радость Рыб»:
«Чуань Цзе и Хуэй Цзе стали на мосту, ведущем через реку Хао. Чуань Цзе сказал: "Смотри, как носятся по воде пескари. Это радость рыб".
"Ты не рыба, – сказал Хуэй Цзе, – как же можешь ты знать, в чем состоит радость рыб?"
"Ты – не я, – возразил Чуань Цзе, – как же можешь ты знать, что я не знаю, в чем состоит радость рыб?"
"Я – не ты, – подтвердил Хуэй Цзе, – и я не знаю тебя. Но я знаю, что ты – не рыба; поэтому ты не можешь знать рыб!"
Чуань Цзе ответил: "Вернемся к твоему вопросу. Ты спросил меня: как можешь ты знать, в чем состоит радость рыб. По существу, ты сам знаешь, что я знаю, и все-таки спрашиваешь. Но все равно, я это знаю из собственной моей радости от воды"». (Der alte Chinese Tschuang-Tse. Deutsche Auswahl von Martin Buder. Insel Verlag. Leipzig, 1910.)
Все это, однако, не мешает Лафонтену острейшим образом наблюдать героев своих в жизни. Очеловечиванье их нисколько этому не мешает. Пожалуй, даже наоборот. Вспомним, например, Гранвилля>18, где натура человеческая с образом животных сплетается совершенно неразрывно.
«Однажды он (Лафонтен) должен был обедать у м-м Гарвей. Он опоздал и пришел лишь к ночи. Он провел время, наблюдая за похоронами муравья, проводил его до места последнего упокоения; затем проводил участников кортежа обратно до их жилища…»
Отсюда – такое знание быта и нравов, поведения животных, невольно складывающихся в образ и характер, подобный человеку. Отсюда – такое умелое распределение ролей. Муравей – по-французски он женского рода – и по облику своему, сухому, худощавому, затянутому в талию и одетому в черное, конечно, походит на неустанную хозяйку, экономную и деловитую. У лягушек обычно глупые роли: но, вглядевшись в их круглые тупые глаза, невозможно не согласиться с подобным распределением ролей.
Это знание животных часто отсутствует у других баснописцев. Флориан>19 далеко не всегда удачно выбирает животных на нужные роли. То он возлагает нежные братские чувства и чувствительность на птицу легкомысленную и слишком кокетливую, а из зайца делает романтического мечтателя, достойного элегий. Речи подобного зайца не только отдают риторикой, но совершенно расходятся с правом зайца, быстрым, легкомысленным, прожорливым и очень плохим отцом.
Ни у Лафонтена, ни у Диснея таких промахов не найти. Достаточно вслушаться в гортанные звуки самодовольства пса Гуффи, всмотреться в прожорливо-хамское поведение Дональда или залюбоваться скользящим шагом шведского конькобежца в движениях кузнечика Вильбура по поверхности вод, не говоря уже о беззаботной радости «трех свинок», чтобы убедиться, как кстати, к месту и к характеру все они подобраны.
