— Сколько он тебе дает? — спросил дядя и, услышав ее ответ, сокрушенно улыбнулся.
— Продай все, Сара, — сказал он. — Времена наступили скверные. Больше этих денег ты ни от кого не получишь.
— Не продам, — решительно возразила тетя. — Я лучше работать пойду. Вот завтра утром пойду и найду работу.
— Где? — спросил дядя Давид. Улыбался он грустно, говорил негромко, жалостливо. — Где ты ее найдешь?
— Я же работала раньше, вот и теперь стану. Не так давно это уж и было, а здоровье у меня пока крепкое. Устроюсь официанткой или буду в ресторане напитки продавать. Это мне все еще по силам.
— Нет, Сара, — сказал дядя и медленно покачал головой.
— Почему? — не сдавалась тетя. — Почему нет?
— Ты уже не юная девушка.
— Но я могу работать. Я сильная — для женщины.
— Они тебя не возьмут. Там нужны молодые девицы с огоньком в глазах, с крепкими бедрами, которые покачиваются на ходу. А ты уже не такая.
Тетя Сара пыталась найти какой-то ответ, и смотреть на нее было жалко. Мы видели: она того и гляди расплачется, — и наивное горе ее опечалило всех нас. Дядя положил ей на плечи ладони и улыбнулся, глядя прямо в глаза.
— Но когда ты была помоложе! — воскликнул он. — Тогда была совсем другая история. Ты могла зайти в любое заведение, и все были бы только рады принять тебя.
Тетю его слова утешили мало. Так или иначе, мебель мы продали, а в следующие недели из дома начали уходить, маленькими компаниями, крадучись, и другие вещи. Одежда латалась и перелатывалась, пока не становилась негодной для носки, школьные уроки мне приходилось делать еще до вечера, чтобы не зажигать, по возможности, свет при наступлении темноты.
Потом настал день, когда тетя Сара вышла из дома, чтобы обойти окрестные прачечные, и получила работу: починка рубашек, штопка протертых на ткани дыр, обметка замахрившихся воротничков и манжет. Она приносила рубашки домой и, переделав все хозяйственные дела, усаживалась с шитьем на кухне. Дядя ворчал на нее за это — с юмором, конечно, но с юмором сокрушенным, полным жалости к себе, — она же отвечала на его поддразнивания негодующим упорством. Впрочем, как ни посмеивался над нею дядя, уговорить ее отказаться от шитья он ни разу не попытался.
Несчастья наши длились и длились, одно порождало другое непостижимым для мальчишеского ума образом. Все это походило на резинку, которую растягивают, растягивают, и она становится все тоньше, а напряжение все растет, не обещая никаких передышек, и я понимал, что приближается миг, когда все должно лопнуть, обрушиться. Или откуда-то придет облегчение, или произойдет разрыв и мы полетим, кувыркаясь, в хаос, в сумятицу, в трагедию. И в один прекрасный день дядя, не предупредив нас ни словом, привел в дом незнакомца, чтобы продать ему книги.
