Нет, прежним осталось нутро Сысоя и вновь он пытается купить ее. На этот раз не только тело, а сердце и душу!
— Не могу тебя видеть! — крикнула Ксюша.
В бешенстве, как во сне, собрала белье в шайку, вскинула ее на плечо и толкнула Сысоя. Не ожидала, что хватит силы отбросить его в крапивные заросли. Открыла калитку, захлопнула ее перед Сысоем и пошла между грядками капусты.
На крыльце ее встретил приказчик Евлампий.
— Здорово ты его… — но, увидев бледное лицо Ксюши, стушевался.
Послышался удар церковного колокола, потом, после длительной паузы, снова удар. Он прозвучал так, будто на колокольне разбилась стеклянная банка.
— Хоронят кого-то.
Евлампий снял картуз и перекрестился. Перекрестился и Сысой у калитки.
8.
…Вечером на постоялом дворе Сысой не находил себе места. Ныла рана в ладони. Ныло в груди.
— На колени чуть не вставал. Царевича ждет?! Дурак такую замуж возьмет…
Качал больную руку, как качают дитя, а здоровой то бил себя по колену, то стягивал ворот рубахи.
— Больше и не взгляну… Даже не вспомню… Хоть лопни, хоть волчицей завой. Нужна ты очень. Таких в городе — только свистни.
Когда стемнело, крикнул: «Огня!» Достал бумаги и, застонав, начал писать:
«Дорогая и бесценная Ксюша…» Смял бумагу, кинулся на кровать и долго лежал, глядя в потолок. Потом, среди ночи, снова подсел к столу и начал писать.
«Любимый мой тятя, Пантелеймон Назарович!
Шлет тебе нижайший земной поклон недостойный твой сын Сысойка. Еще низко кланяюсь матушке и почтительно целую ее белые ручки. Несказанно рад, что вскоре она подарит тебя сыном, а меня любимейшим братцем. Поздравляю тебя, дорогой мой тятя, и желаю матушке благополучно разрешиться от бремени.
Ты серчаешь и пишешь, чтоб я немедля вернулся домой. Не могу я сейчас. Простудился шибко и занемог, а девушка та, Ксюша, которую ты зовешь нечестивой и всяко поносишь, за мной тут ходит, за сыном твоим, из болести его выручает. И если б не она, сгинул бы я, сын твой Сысой.
И любит она меня…»
Вспомнил, как сегодня кинула Ксюша в него вальком, вздохнул со стоном:
«…Страсть любит. И я полюбил ее сильно… Сам знаешь, тятя, для Сысоя девка да баба — что подсолнухи были: разгрыз, плюнул под ноги и иди себе дальше. А к этой присох. И как только ты гнев смиришь, мы приедем и бросимся тебе в ноги. Благослови нас, тятя, на законную жизнь. А раньше я ни за что не приеду, хоть режь…»
Писал и проникался неведомым чувством ликующей просветленности. Вначале была глухая досада на Ксюшу, что убежала с пасеки, что гордячка, не уступила и не пришла к поскотине. Но досада быстро исчезла, и, кончая письмо, Сысой уже благодарил бога, что Ксюша такая.
