В крохотной комнатушке, закрепленной за Управлением «Л»,[13] бесшумно крутились бобины огромных старорежимных, способных пережить даже ядерный удар магнитофонов. Фсиновский «слухач» продолжал беспристрастно фиксировать разговор арестанта с адвокатом. Уголовные дела нескончаемым потоком шли, а контора, соответственно, нескончаемо писала…
* * *
— Слушаю тебя, Дима.
— Вы там закончили? С Московцевым?
— Яна еще в изоляторе. А я тут неподалеку, в забегаловке у Финбана. Кофием по-шараповски давлюсь.
— Понятно. Все работают в поте морды, и один только инспектор Купцов привычно бьет баклуши.
— Ни фига подобного! Я это… короче, анализирую. Ситуацию.
— Слышь, мыслитель, давай-ка напряги свой мозжечок и санализируй мне что-нить за судью Устьянцеву. Случайно не знаешь за такую?
— Как-как ты сказал?
— Устьянцева Виктория Ивановна.
— А ты зачем? С какой целью интересуешься?
— Покамест вопросы здесь задаю я.
— Устьянцева — это та самая судья. Которая… Из-за которой меня вычистили из органов. «Дело Городецкого». Помнишь?
— Даже так? Охренеть! Нет, это не город с претензиями на столичность, а самая натуральная коммунальная квартира в районе одесского Привоза.
— А с чего вдруг возникла тема с Устьянцевой?
— Потом, завтра, в конторе поговорим. А ты давай дожидайся Яну и продолжай анализировать. Если она расскажет что-то интересное, звони. Только не очень поздно: я теперь по ночам того — сплю.
— Так ты с Комаровым — всё?
— Еле-еле от этих клоунов отвязался. Хотя, клоуны, надо признать, оказались небесполезными.
— Так подъезжай сюда, к нам? Прямо сейчас и поговорим, чего время терять?
— Вот уж хренушки, мой рабочий день на сегодня «алес капут». Меня ждут ужин и красивая женщина.
— Понятно. На лицо все признаки обострения хронического Петрухинского цинизма.
— И в чем ты здесь углядел цинизм?
— В отличие от тебя, этим вечером Московцева ждут баланда и, при лучших раскладах, сокамерники-туберкулезники.
— Знаешь, дружище, на то, как именно станет коротать нынешний вечерок господин Московцев, лично мне глубоко насрать. Кесарю — кесарево, а Диме — Димино.
— Угу, и домино. О чем и толкую — законченный циник!
— Да хоть «горшком» назови! Нам, татарам, — все едино: хошь в окопе, хошь за прилавком. Лишь бы по пояс…
* * *
Петрухин не соврал: после расставания с родственничками он и в самом деле поехал домой. И не просто поехал, а по дороге сделал остановочку у цветочного павильона. Оно понятно, что при таких очевидно-невероятных раскладах изумлению Натальи не было границ и пределов.
