— За одно погляденье гривны не жаль, — подхватил Гришук. — Что это — дочка Карнауха?
— Дочка. Аль краса девичья и тебе по сердцу ударила?
— Как не ударить! — весело рассмеялся мальчик. — Очи сокольи, брови собольи!
— Все ведь подметил! Хочешь, сосватаю?
— Сосватай! Посаженным отцом позову.
Между тем Галя подняла уже на ноги весь дом, и встречать гостей вышел сам Карнаух.
Жилось ему в своем «раю» и то, должно быть, очень сытно. Он был еще дороднее Данилы; жирный кадык так и выпирал у него из расстегнутого ворота, а богатырски выпуклая грудь, как можно было разглядеть под распахнутой рубахой, вся обросла черными, как смоль, волосами — такими же, какие вылезали у него из ноздрей и ушей, чернели на жирных пальцах. Эта обильная растительность и медлительная неповоротливость движений придавали ему вид дикаря-увальня, а то и медведя.
Когда Данило назвал ему князя Курбского и объяснил причину их поездки в Запорожье, Карнаух не высказал на своем ленивом лице никакого впечатления, а промолвил с зевком и щурясь от солнца:
— Счастье же ваше.
— А что? — спросил Курбский.
— Что днем одним не опоздали: завтра войсковая рада[1] как раз в сборе.
— Завтра! Да ведь она сбирается, кажись, только для выборов к новому году?
— Верно; но ведь без головы Сечи быть полгода тоже не приходится.
— Так батька мой помер?! — вскричал Гришук.
Карнаух не спеша повернул голову на своей толстой шее, чтобы оглядеть мальчика, которого, казалось, еще и не заметил. Испуганный вид хорошенького хлопчика тронул, должно быть, и заплывшее жиром сердце толстяка, и он спросил уже не без некоторого участия:
— А кто твой батька?
— Батька мой — Самойло Кошка.
— Э — э! Помереть он не помер, но впал в некое онемение, а «до булавы треба головы».
— И ведь какой казак-то был! — воскликнул Данило. — Татарки, бывало, именем его ребят своих стращают: «Цыц, вы, чертенята! Самойло Кошка придет, с собой унесет!» Да что же мы тут заболтались? Проси-ка, братику, гостей в светлицу.
— Прошу, — сказал хозяин и сам пошел вперед.
Глава четырнадцатая
ХЛОПЧИК ИЛИ ДИВЧИНА?
Хата Богдана Карнауха, как у большинства тогдашних малороссов, была разделена на две половины: одна, предназначенная для жилья самих хозяев, состояла из «пекарни» (кухни) с «комнатою» (спальней), другая — для гостей — из «светлицы», точно так же с «комнатою».
По стенам светлицы тянулись деревянные лавки со спинками, покрытые цветными ковриками. На потолочных брусьях, украшенных узорчатой резьбой, имелись надписи из Священного Писания. Но гордость хозяина составляли, без сомнения, стены: на двух из них были развешаны пищали, «аркебузы» (немецкие ружья с фитилем), пистоли и «сагайдаки» (татарские луки), сабли, шашки и кинжалы, чешуйчатые кольчуги и шитые золотом конские уборы; по двум другим стенам, на резных дубовых полках, красовалась всевозможная драгоценная посуда, золотая, серебряная и хрустальная.
