– С ним замечательно потрахаться, – сказала дочь.
– У тебя, дорогая, для этого, по-моему, все подходит, – устало ответил он.
– Нет, не все!
– Что же не входит в эту категорию? Только скажи, и я куплю.
– Я не стала бы… с черным.
– С темнокожим человеком, да? Ведь черная собака или черная лошадь – другое дело?
– Да, это не одно и то же.
– Не одно и то же. Почему ты стала такой?
– Потому что видела как людей загоняют в печи, жила в доме, освещавшемся лампами с абажурами из человеческой кожи – отсюда и некоторые отклонения в развитии маленькой девочки.
– Да, верно. Такое было время.
– А сейчас – мое время, отец.
– Да, наверное так.
– Я хочу этого человека. Он должен стать моим.
– Пока – нет.
– Вот так всегда! Каждый раз – еще не время. Вчера было еще не время. И завтра будет то же самое. Мне надоело быть обделенной. Всегда я чего-то лишена. Менялись имена, менялись дома. Постоянно в бегах. От американцев и англичан, от французов в русских. А теперь – даже от своих в Германии и, помоги нам Бог, от евреев. Омерзительно скрываться от евреев. Хочу заявить всему миру: кто мы, и что мы. Мы должны гордиться, мы – нацисты.
– Потише.
– Нацисты. Нацисты. Нацисты! Зиг хайль!
– Успокойся.
– Ты отдашь его мне?
– Да, но не сейчас.
– Нацисты, нацисты, нацисты! Доктор Ганс Фрихтманн из Треблинки, Бухенвальда и других мест окончательного успокоения. Доктор Ганс…
– Хорошо, хорошо, ты его получишь.
– Когда?
– Скоро.
– С фотографиями?
– Не знаю.
– Мне так нравится быть звездой, папочка! А больше всего мне нравится выражение твоего лица, когда ты меня фотографируешь. Это самое приятное.
– Хорошо. Отправляйся домой, дорогая. Я должен повидаться с доктором Рэтчеттом.
– Ладно. Тебе ведь не нравится, когда я занимаюсь с ними этими штучками?
– Не нравится.
– В этом тоже своя прелесть.
Он проводил взглядом дочь, уходящую счастливой походкой, с очередной победой в кармане, и вошел в дом доктора Джеймса Рэтчетта, пока тот не скрылся в своем специальном убежище. Доктор нарезал брикет, на вид спресованный из высушенного жевательного табака. На самом деле это был гашиш. Брикет был размером с костяшку домино. Опасной бритвой Рэтчетт отделял от него тонкие полоски и набивал ими небольшую бронзовую трубку. Каждый второй кусочек падал на пол.
– Животное, – бормотал Рэтчетт. – Из-за него я даже трубку набить как следует не могу.
– Бедняга! Как они посмели допустить, чтобы с вами случилось такое? Давайте, я набью вам трубку.
Они сидели в гостиной Рэтчетта, являющей собой драматическое сочетание черного и белого цветов. Позади камина, обрамленного слоновьими бивнями, было то самое особое место, куда, как он знал, скоро направится Рэтчетт.
