— Для сотника? — переспросил он с полным ртом.
— Ну да, господин, мой — стрелецкий сотник. Нарочно на ужин себе заказал любимый пирог с кашей и с грибами. Ох, ох! Что я скажу ему теперь?
— Скажешь, что не удался, перегорел.
— А про тебя что сказать?
— Про меня — ни гу-гу, бабуся, ни Боже мой! Ведь за мной погоня…
— Погоня? Так это из-за тебя на дворе крик да гам?
— Из-за меня бабуся.
— А кто же гонится за тобой?
— Да этот купец Биркин с молодцами. Я от них на чердак; а с того чердака на здешний доска переложена. Перелез — да на крышу, а с крыши в трубу…
— Так ты, может, обокрал Биркина? Коли; так…
— Нет, бабуся, — перебил Петрусь, — николи я не был вором, да и не буду. Но есть у Биркина, может, знаешь, племянница…
— Марья Гордеевна? Ее-то не знать, этакую милочку и умницу! Так при чем она тут?
— Принес я ей нонче, видишь ли, поклон от суженого.
— А, а, а! — встрепенулась вдруг старушонка, и в тусклых глазах ее засветился на минутку живой огонек. — Так она тоже уж просватана?
— Не то, что просватана, а сговорена; но дяде-то ее, Степану Маркычу, покамест ничего еще о том не сказано…
— Та-ак. Ну, это дело, как хочешь, неладное!
— Отличное дело, бабуся, лучше не надо. Суженый-то ее, знаешь, из каких?
— Из каких?
— Из бояр.
— Вот на!
— И больше того: из князей высокородных.
— Ну! Да как же он невесту себе берет не из боярышень тоже, а из простого купецкого рода?
— Да разве Марья Гордеевна, по твоему, бабуся, не стоит иной боярышни?
— Что говорить. Хороша, как ангел небесный, и душа ангельская… А он-то, может, уже в летах? А то и собой неказист?
— О! Совсем ей под стать: и молод-то и красив на диво. Сама ты, бабуся, на него бы загляделась, глаз бы не отвела.
— Вишь, что выдумал! — усмехнулась бабуся своим беззубым ртом. — А звать-то его как?
— Ну, этого я тебе, прости, не скажу. Скажу только, что он состоит при нашем царевиче.
— При каком это?
— Да царевич-то русский ведь один. Димитрий.
— Этот, что воюет тут с нами?
— Он самый.
— Да нешто он взаправду царский сын? У нас здесь бают, будто то обманщик, самозванец.
— Заправский царевич, бабуся, уж это на совесть.
— Ну, об этом, миленький, не нам с тобой судить. А вот, что теперя-то мне с тобой, шалопутом, делать, скажи!
— Выпустить тихомолочком на улицу, а там уж мое дело.
— То-то твое дело! Ироды эти верно стерегут тебя там.
— А ноги-то у меня на что?
— На добрый конец убежишь, а мне, старухе, все же быть за тебя в ответе!
— Это зачем?
— Да как же: увидят, что выскочил из нашего дома; доложат моему сотнику, а он все уж вызнает, доберется до меня, грешной… Ох, ох, ох!
