Лермонтов (говорит скучно, не глядя на Соллогуба). Мне все известно.
Соллогуб. Будем откровенны. Ваша участь – завидная. Бог дал вам талант, а тем самым славу и признание общества. Но, мне кажется, этого мало. Поэт должен употребить все средства для пышного развития своего мастерства. Он должен устранить все препятствия со своего пути. Он должен быть свободен.
Лермонтов. Святые слова. Вот поэтому я и решил выйти в отставку.
Соллогуб. Зачем? Можно осуществить эту свободу иными путями.
Лермонтов. Какими?
Соллогуб. Необходимо возродить благородное ремесло менестрелей. Близость ко двору, Михаил Юрьевич, развяжет вам руки. Под высоким покровительством великой княгини ваша поэзия расцветет необычайно.
Лермонтов. Так вот о какой свободе поэта вы говорили!
Соллогуб. Да. Таково не только мое мнение.
Лермонтов (соскакивает с подоконника). Но и великой княгини?
Столыпин. Миша!
Лермонтов подходит почти вплотную к Соллогубу, лицо Лермонтова искажено гневом, в руках у него – сабля. Растерявшийся Соллогуб встает.
Лермонтов. Неужто вы забыли, что это как будто бы я написал слова о палачах «свободы, гения и славы»?!
Столыпин. Миша!
Лермонтов (смеется). Не пугайтесь, граф. Извините меня. Спасибо за откровенность и доверие. Где и когда я буду иметь счастье быть представленным великой княгине?
Соллогуб (улыбается). Вы – великий актер. Вы чудно разыграли негодование. Я знал, что соображения поэзии возьмут верх над тем демоном бунта, который, не скрою, часто вселяется в вас, Михаил Юрьевич.
Лермонтов (нетерпеливо). Когда же я буду иметь возможность увидеть великую княгиню? Я сам передам ей ответ.
Соллогуб. Ее высочество будет на ближайшем маскараде в благородном собрании.
Лермонтов кланяется.
А теперь разрешите мне уйти. У меня встреча с Мятлевым. Он будет читать мне свои последние фарсы.
Соллогуб кланяется, идет к двери. Лермонтов не двигается. Столыпин, взглянув на Лермонтова, провожает Соллогуба до дверей. Как только дверь за Соллогубом закрывается, Лермонтов яростно швыряет шашку вслед Соллогубу.
Лермонтов. Подлецы!
Столыпин. Миша, опомнись!
Лермонтов (в ярости). Много, неужели все, что я до сих пор написал об этих подонках, было так беззубо, что они осмеливаются приходить ко мне с такими предложениями? Неужели в том, что я писал, была розовая жижа, а не кровь? Неужели не я написал, что они, они (кричит) не смоют своей черной кровью праведную кровь Пушкина! Скажи, Монго! Или это насмешка надо мной и оскорбление?
