Она пыталась повлиять даже на мой внешний вид: например, все время не давала мне стричься. «Ты такой славный, когда не стрижешься, ты похож на херувима!» — говорила она, отчего внутри у меня все переворачивалось от возмущения.
Ей постоянно хотелось загорать и купаться. «Рагнар, ты же белый, как мрамор, ты скоро в статую превратишься!»
Несмотря на все эти издевки, она каждый день уверяла меня, что любит, а я был помешан на ее красоте, на ясных чертах лица, на этой свежести «primavera»[10], не мог сказать «нет» такой красивой женщине. Я сам предложил ей пожениться, — может быть, я думал, что это ее изменит? Очень скоро я пожалел, но не мог взять обратно свое предложение, тем более что ее семья загорелась этой идеей.
Мне казалось, в ее присутствии я не могу свободно дышать, ее непрерывная трескотня обо всякой ерунде лишала меня ощущения собственного бытия; чтобы удивлять, мне нужна была тишина. В тот жаркий день в Риме она болтала без остановки. Что такого можно было найти в Колизее, кроме лишайных кошек с больными животами, которых ей непременно нужно было погладить и накормить салями? И знаете, как она отреагировала, услышав, что термы Каракаллы — это античные купальни? Она решила, что в них и по сей день можно купаться, и захотела купить себе новое бикини. Ее слова роились вокруг меня на жаре, словно мухи вокруг привязанного обессилевшего вьючного животного.
И тут она вышла на улицу.
Я видел, как она сделала шаг наружу, видел подъезжавший автомобиль. Я мог затащить ее обратно. Но моя рука словно отказывалась повиноваться, она будто бы подчинялась какой-то скрытой неподвластной мне силе, которая теперь потребовала права голоса. Так случается, когда пальцы забывают поставить будильник перед встречей, на которую вам совсем не хотелось идти, вот так же моя рука отказалась схватить ее и спасти.
Я не хотел смотреть, как она лежит на асфальте. Столпилась куча людей, вызвали «скорую». Я стоял немного поодаль и не пытался доказать, что мы вместе. И только когда «скорая» собралась уехать, я подошел к ним и еще ненадолго задержал их отъезд. Мне разрешили сесть в машину. Я почти не мог говорить. Понимал, что она получила очень серьезную травму и находится без сознания. Я все слышал, видел, как голова ударилась об асфальт и все остальное.
До сих пор не могу понять, почему я повел себя так малодушно. Только стоял поодаль, будто вовсе с ней не знаком.
Мне хотелось бы забыть эту ошеломительную тишину, которая окружала ее в больничной палате. Ее полную неподвижность, шипение респиратора, лицо, в котором единственным признаком жизни был огромный синяк, постепенно менявший свой цвет, — только он выдавал, что жизненные процессы все еще не прекратились в этих поврежденных тканях, они все еще теплятся за тонкой оболочкой ее тела.
