Сперва я заехал к ней на квартиру. Там все тщательно прибрано и помыто. Холодильник оттаян. Неоплаченный счет за электричество на видном месте, на столике в коридоре. Для меня застелена постель — точно так же, как когда-то делала мать, и кровать та же самая, коротковатая для меня, так что мне приходилось спать, слегка поджав ноги.
— Счет?
— Оплатил.
Она все равно нервничала, рука то и дело тревожно ерзала по одеялу.
— Дома все в порядке, можешь не беспокоиться.
Но она хотела поговорить, хотела рассказывать, о себе, об отце, обо мне.
— И каким же я был? — Покуда можно получить ответ на такой вопрос, ты еще ребенок.
— Необычным.
— Что значит «необычным»?
— Да просто необычным.
— Но в чем именно?
Она подумала немного, потом сказала:
— Тебе львы в кустах мерещились. И ты палкой как давай шуровать. Все над тобой потешались. Кроме отца, он к тебе подошел и тоже стал львов искать. — Она задумалась, и было видно, что ей трудно не только говорить, но и думать, вспоминать. — Наш папа всегда такой заботливый был, — сказала она вдруг. — Он бы эту жуткую операцию не допустил.
— Но ведь она необходима.
— Он бы не допустил. Он всегда обо мне заботился, — сказала она.
Сейчас ей хотелось так думать, и я сказал:
— Да. — И добавил: — Наверно.
Карл-Хайнц, который был так привязан к отцу и вообще был настоящим мальчишкой… Этим мальчишкой он, отец, гордился. По всей вероятности, брат был таким же боязливым ребенком, как и я. И его тоже, как и меня, наверно, пробирал страх при одном воспоминании: «Ну же, прыгай!» А внизу, где-то совсем далеко, вода. И никто мне так никогда толком и не объяснил, как прыгать, чтобы головой вниз, но при этом вперед, оттолкнуться от доски, а не просто с нее рухнуть. Однажды, в дождливый день, когда в бассейне почти никого не было, я туда пошел, никому ничего не говоря, взобрался на пятиметровую вышку и спрыгнул. Десятиметровая все еще меня дожидается. Чувство, как приказ: будь мужественным! Он должен был быть мужественным, но не безрассудным. Уже в лазарете, с ампутированными ногами, в полубреду, одурманенный морфием, он уверяет отца: на рожон он не лез. То есть даже тогда, уже калекой, осознавая всю свою отныне исковерканную жизнь, свою юность, которой не было, — даже тогда он все еще хочет быть хорошим, послушным, смелым мальчиком, мальчиком, у которого достало мужества не лезть на рожон.
К письму матери брат приложил второе письмецо, для меня, тогда трехлетнего малыша.
