— пленный показал на подвальную дверь.
— Хрен с тобой, что ты офицер, — сказал Савушкин. — Плевать мне на ваш штрафной батальон. Ты мне лучше скажи, падло, зачем застрелил повара? Какая была надобность?
— Ферштее нихт![12] — немец упорно мотал головой.
Сбоку шагнул Ванюшка Зыков. Засмущался, дергая тонкой шеей, будто брезентовый ремень от телефонной коробки больно резал ему плечо.
— Разрешите, товарищ старшина… Я немецкий в школе учил когда-то. Ну немного знаю… Пятерка у меня была. Может, мне спросить его?
Савушкину не понравилась неуверенность молодого телефониста: краснеет, глазами хлопает, чуть ли не заикается.
— И спроси! — хмуро сказал он. — Почему он, курва, нашего парня убил? Только сам-то ты по-солдатски держись!
Чего глазки строишь, коленками мандражируешь? Говори с этой гнидой громко, по-красноармейски! Не забывай, кто ты есть!
Однако от грозного старшинского крика Зыков еще больше стушевался, обращаясь к немцу, промямлил кое-как:
— Ворум зи… шиссен дизер зольдат?.. Ворум шиссен?.. Унзер зольдат ист тот. Цум шаде[13].
Немец презрительно усмехнулся и стал что-то быстро-быстро говорить, при этом небритое лицо его сделалось жестким, надменным. Он смотрел теперь на ежившегося Ванюшку Зыкова с откровенной ненавистью.
— Чего он лопочет?
— Он, товарищ старшина… как бы вам сказать?.. Очень злой. Он стоит за великую Германию. И будет еще убивать. Это его пфлихт. Ну, по-немецки значит долг. Обязанность.
— Н-да… Едрена феня… — в раздумье протянул Савушкин. Потом неожиданно спросил: — Сколько тебе лет?
— У немца спросить? — с готовностью отозвался Зыков. — Это я знаю, помню, как по-немецки.
— Да нет! Нужен мне твой фриц — он свое уже отжил. Я спрашиваю, сколько тебе лет! Тебе, понимаешь?
— Восемнадцать…
— Эх, едрит твою кочерыжку!.. А моему Андрюхе нонче семнадцать будет, тоже, поди, к осени загремит на фронт. Тоже вот таким, как ты, воякой косопузым станет. Жалко мне вас, желторотых… Ведь вы же с врагом поговорить и то не умеете. А его, врага-то, бить, одолевать надо. Вот какие пироги, Ванюха… Ладно, ступай отсюда, дальше я сам разговаривать буду.
И ничего, немец быстро понял, что от него требуется. Сразу будто порастерял, раструсил свою чванливость, стал улыбчивым, готовым оказать любую услугу «герру фельдфебелю». Да, он прекрасно понимает, что надо вынести с улицы того мертвого солдата и доставить сюда. Это и обычай немецкой армии: нельзя оставлять на поле боя тела доблестных солдат. Нет, нет, он не попытается бежать, только безумец способен на это под прицелами десятка автоматов. Яволь, он исполнит приказ. Он вынужден исполнить приказ…
