Помолчали. Слышно было, как настенные часы секундными щелчками нарезают мой сон на ломти.
— А ты думал, я только приказы умею читать?
Я сильно зажмурился, отчего на внутренней стороне век заплясали искры.
— Как хочешь. Но ведь искусство действительно имеет смысл.
— Неужели? И какой?
— Самопознание…
— Ой, давай не будем раздувать демагогию. «Искусство», «самопознание», «созидание», — это лишь слова, за ними ничего не стоит, кроме тщеславия. Скажи мне, здесь и сейчас, просто ответь: для чего?
— Что «для чего»?
— Для чего ты раз за разом натягиваешь холст на подрамник, для чего смешиваешь краски? Ты действительно веришь, что все эти манипуляции наполняют твою жизнь смыслом?
— Нет. Поначалу мне это было в кайф. Просто в кайф.
— Спасибо за честный ответ. А почему «было»?
— Потому что сейчас кайф исчез. Его вытеснило другое чувство: тревога.
— И что тебя тревожит?
— Меня тревожит, что я не могу ответить на вопрос: «Для чего?» У меня просто не хватает слов.
— Может, в этом проблема?
— В смысле?
— В смысле: зачем вообще искать ответ на этот вопрос? Искусство ведь само по себе — ответ на вопрос «для чего?». Знаешь, как говорят: если художник начинает размышлять о природе своего ремесла, — ему конец.
Минуту мы молча смотрели друг на друга.
— Однажды ты сказал мне, — начал я, — «комната без картины, как тело без души». Я это на всю жизнь запомнил.
Он хотел что-то ответить, но промолчал.
— А потом картину украли, помнишь? Во время очередного переезда. Она просто пропала.
Он скорчился — воспоминание причиняло ему почти физическую боль.
— Я тогда всю ночь прорыдал в постели, — продолжал я. — Мне казалось, что, украв у тебя картину, они украли твою душу, и теперь ты умрешь. Я чувствовал бессилие. Потому что больше всего на свете мне хотелось найти эту картину, «Наводнение», или хотя бы нарисовать для тебя точно такую же. Мне казалось, что если я смогу сам нарисовать ее, то спасу тебя от смерти; спасу всех от смерти; мне казалось, что сам процесс рисования — это процесс создания души.
Он слушал меня, глядя в потухший камин. Я видел, как кадык его ходит в горле. Он встал из кресла, подошел ко мне — и отвесил пощечину.
— А теперь я мертв. И это значит, что ты ошибся.
Еще пощечина.
— Очнись.
Еще пощечина.
— Очнись! — Раздался крик, сопровождаемый эхом.
Я сморгнул снежинку и увидел перед собой…. Хемингуэя?.. нет, стоп, это был дядя Ваня.
— Что ты здесь делаешь? — прохрипел я.
— Ты бредил, — сказал он, — называл меня отцом, и еще что-то про активированный уголь. Пришлось обложить тебя льдом, чтобы мозги не закипели.
