– До свидания! – облегченно помахали ладошками девочки.
– Ну что, завтра увидимся? – напоследок поддела его воспитательница, и Фурман вяло ухмыльнулся ей, мол, ладно, мир…
– Пойдем, пойдем, Сашенька, уже поздно, – похлопывал его дедушка по плечам. В дверях дедушка обернулся, сделал легкий поклон и, пробормотав: «Ну что ж, всего доброго!», стал тщательно устраивать на голове свою старую шапку.
На улице валил медленный снег, и они всю дорогу молчали.
Дома вокруг Фурмана сразу поднялась заботливая суета, все удивлялись его бледности и вялости: раздевшись, он аккуратно присел на диван в столовой и ничего не хотел.
– Он не болен? – спросила бабушка непонятно кого. Папа вышел за дедушкой в прихожую и стал тревожно расспрашивать его, не произошло ли чего в детском саду.
– Да не знаю, – раздраженно отнекивался дедушка. – Вроде, ничего… Плакал, когда я пришел…
Вернувшись в комнату, папа с бестолковой настойчивостью начал предлагать Фурману что-нибудь вкусненькое, сладенькое, горячее, полезное и т. п. – пока бабушка с мамой не сказали ему, чтобы он отстал. Фурман же на все папины предложения только время от времени с вялым отрицанием мотал головой и изредка улыбался одними сжатыми губами.
Он был дома. «Вся семья в сборе», как говорил папа. Вокруг на своих местах были знакомые вещи. Но он смотрел на все это с каким-то странным удивлением, как будто не был здесь очень давно, вернувшись после долгого отсутствия. Или как будто между ним и всем этим было какое-то толстое стекло. Он чувствовал, что все это может вдруг улететь, раствориться, как изображение, – а останется только то, что там, «снаружи»: улица, снег, темнота. Чужое тепло.
– Ну Сашенька, родной, скажи мне, что с тобой? – не выдержав, подсела к нему мама. – Болит у тебя что-нибудь? Скажи!.. Не молчи!.. Тебе плохо?
Фурман сильнее сжал губы, а потом, подумав и вздохнув, сказал:
– Я вас ждал, ждал, а вы не пришли… – И заплакал, глядя в стену.
…Конечно, на следующее утро его не стали будить, решили дать отдохнуть. А там – все наладилось.
Воспитательница представила новенького с необычным вниманием: мол, это очень умный мальчик… Выглядел он смешно: рыжие волосы ежиком, узкое бледное лицо с веснушками и толстым горбатым носом, кажущиеся маленькими глазки за круглыми очочками. Имя его было немедленно забыто, а вот фамилия вызвала обсуждение, так как что-то в ней казалось неправильным: Беркин… Может, Белкин? – Нет, не «Белкин», а именно Беркин. Когда Беркин заговорил, выяснилось, что он сильно картавит с отдачей в нос и вообще выражается с какой-то странной вычурностью: «я считаю», «по моему мнению» и т. п. При этом в разговоре голова его то вежливо клонилась набок, как бы прислушиваясь, то задиралась с легкой надменностью, как бы в раздумье.
