Закончил сцену сумасшедший Лир,
Закончил сцену дивный Айра Олдридж —
И в кресло рухнул, обессилев вновь
От жизни, именуемой искусством, —
И неожиданно к нему вбегает
Поэт Тарас Григорьевич Шевченко,
Сжимает Олдриджа в своих объятьях
И жаркими слезами обливает,
Да, жаркими слезами!..
Ни полслова
Понятного сказать они не могут
Один другому, — но без слов, однако,
Один другого понимает лучше,
Чем те, которые рукоплескали
Безумному от горя королю,
Раба-поэта славили, гоня
На барщину рабов — родню поэта…
…Еще картина: в мастерской убогой
Художнику позирует артист.
Тот песни родины своей поет,
Неволею рожденные, невзгодой
Повитые, согретые тоской,
Взлелеянные нищетой суровой, —
А тот припоминает чудный строй
Своих напевов, будто бы несхожих,
Но кровно близких им одним стремленьем,
Одною мукой.
И обоим вдруг
Издалека, за дымкою туманной,
Забрезжил день, когда для всех рабов —
Для чернокожих, белых, желтолицых —
Оковы рабства навсегда падут, —
И слезы блещут на глазах у них,
Прекрасные, как светлый сон свободы.
Шевченко! Олдридж! Этот день настал!
Нашлась рука — и темный склеп разбила,
Нашелся голос — и огромный мир
Услышал: «Черный! Белый! Желтолицый!
Сомкнитесь все под знаменем одним!»
И поднялись повсюду голоса,
И с голосом сливаются могучим,
И всем голодным и рабам простерта
Могучая рука Страны Советов.
1936
