Мне казалось, Баке считали Клер своей родной дочерью, они бы душу за нее заложили, она училась фортепиано, ходила на балет, ей постоянно покупали новые платья, и велосипеды, и школьные принадлежности, я ей даже завидовала. Конечно, у них были свои принципы. Например, им не нравилось, когда она не ночевала дома. Может быть, они слишком ее опекали, но, без сомнения, желали ей только добра.
Я до сих пор не знаю, почему Вальтер Баке покончил с собой. Папашка не желал это со мной обсуждать, и Мамуля тоже. В городе говорили, что он присвоил чужие деньги, но я не могла в это поверить: он хорошо зарабатывал, да и она имела доход от своих горшков. Клер тоже не видела причины для самоубийства, а догадки строить отказывалась, но мне кажется, она кривила душой. Родной отец — еще туда-сюда, но если повесился твой отчим, у людей возникают вопросы. Наверняка ведь она тоже его по-своему любила, и его смерть не могла оставить ее равнодушной, в этом я убеждена. На похороны она, к своему сожалению, не успела. За два дня до этого, на Рождество, она приезжала домой, но, едва вернувшись в Мюнхен, попала в больницу с аппендицитом, где и валялась, пока Вальтера Баке хоронили на кладбище Вальдфридхоф.
Я думаю, самоубийство Баке потрясло ее гораздо больше, чем она показывала, и именно поэтому она бросила Сюзанну Баке. Клер такая — бежит от того, что принимает слишком близко к сердцу. Но все-таки я считаю, что она не права. Проявлять такую неблагодарность к фрау Баке… Та доживает свои дни в доме престарелых на Тангштедтерштрассе и, говорят, тронулась умом.
Я часто думала, что надо бы навестить ее, сделать доброе дело, но все откладывала и откладывала. Мне ведь пришлось ухаживать за родителями мужа до самой их смерти, и с тех пор у меня появились страх и отвращение к больным и старикам, и я стараюсь обходить их за версту. Во всяком случае, старалась до сегодняшнего дня. Но уже завтра все может измениться.
Клер
Мы покинули Бегиненхоф вместе с толпой гогочущих и толкающихся туристов. Сзади напирала какая-то парочка, я слышала их тихий смех, и вдруг, совсем близко, ухо резанул свистящий акцент, от которого я вздрогнула. Это датский, значит, рядом со мной датчане. Я оглянулась: веселые лица, шляпки, кепи, солнечные очки, снова смех — и по спине пробежал холодок. Я снова увидела снег и на нем — Эрика Серенсена, моего отца. Мне срочно нужен «Ленц». Я пошатнулась и едва не упала прямо на Нору, которая испуганно схватила меня.
