Вытащил я это сокровище из яхты, повел на горку к метеостанции. Там у нее в домике комнатка. Приличная комнатка - кровать, полка с книгами, стол, шкаф. И плита. На окне занавесочка. Чисто и пахнет очень нежно, по-девически пахнет, понимаешь, что в этой комнатке никто ни разу не закурил. Но холод антарктический. Я мигом притащил с улицы дров сосновых, растопил плиту, а она сидит на стуле скрюченная, зубы развод караулов выбивают, под стулом лужа натекла. И ничего не говорит. Подошел я к ней, задумался, потом махнул рукой и стянул с нее обмундирование.
Она говорит «Ах», но я на это «ах» так цыкнул, что она зжмурилась. Уложил на постель, растер докрасна полотенцем, потом закутал. Стал пищу готовить. Еды в шкафу много нашлось. И мясо, и варенье, и грибы соленые, и сала чуть не пол свиньи. Жарю яичницу на сале. Она смотрит на мои старания, улыбнулась. Зубы уже не стучат, лицо розовое. Тут только у меня отлегло от сердца. Перестал вспоминать, как этот парус летел на мол, а сзади выше него волны вставали... Зато другое перед глазами неотвязно стоит. Гляжу я на яичницу, а вижу, какую я красоту растирал полотенцем. И странное какое-то было чувство, нелогичное. Хотелось усадить эту деву в поле среди цветов, примоститься у ног - и смотреть. Вы не смейтесь.
- Вам показалось, - сказал Овцын.
Марат Петрович опять закурил, переместился на батарее, спросил:
- Может, определиться еще разок, чтобы для полной гарантии?
- Рановато, - сказал Овцын. - Рассказывайте.
- Рассказывать-то нечего, - произнес старпом и помолчал. - Ничего захватывающе интересного не случилось... Подвинул я стол к кровати, расставил еду, посуду. Она приподнялась на локте, плечико прикрыла. Смотреть на нее - и ничего больше не надо. Обхватило это чудо ладонями стакан, дует, отхлебывает, обжигается. На меня умиление накатило. Бывают же, думаю, такие девы на свете. Таким, наверное, стихи посвящают. Я помню чудное мгновенье... Она наелась, повеселела. Спрашивает:
«Вы будете мне писать?»
«Буду», - говорю.
Она смеется:
«Как же вы будете? Вы же не знаете ни адреса, ни имени!»
«Дойдет, - говорю. - Гогланд не велик».
Она все улыбается, спрашивает:
«Почему вы не интересуетесь, как меня зовут? Вам безразлично?»
«А зачем? - говорю. - Ты одна. Такой больше нет. Тебе не надо имени. Не перепутаю».
Не знаю, как она меня поняла, только замолчала, нахмурилась. И я молчу, смотрю на нее. Долго смотрел, голова закружилась. Времени не ощущаю. Она закрыла глаза, сказала:
