Волосы у Мишки поднялись вместе с кожей, мысли помутились, глаза застыли. Прямо на него двигалась огромная тень. Тряхнул он головой, тень раскололась на две половинки, и у каждой половинки выросли руки, ноги и большие киргизские головы в страшных качающихся шапках. Шли киргизы в страшных шапках, подпрыгивали, вытягивались, шуршали травой, скалили зубы, махая руками.
Дикий крик одиноко прорезал черную ночную тишину:
— Мамынька!
Бежал Мишка недолго.
Сзади его хватили киргизские руки, в уши кричали страшные киргизские голоса:
— Смерть!
Перед глазами обезумевшими вырос огромный репей огромным великаном — бежать больше некуда. Упал Мишка на колени перед великаном и лежал в покорном молчаньи до самого утра.
Это была не смерть.
Смерть ходила по вагонам, по вагонным крышам, по грязным канавкам, где валялись голодные. Смерть настигла солдата с девчонкой, ушедших вперед, разыскала их на маленькой станции, куда они торопились, а у Мишки в кармане лежал кусок припрятанного хлеба и тысяча рублей, оставшаяся от проданного пиджака.
Когда обогрело утреннее солнце, страх ночной прошел, остались только стариковская слабость да сильная головная боль. Глаза смотрели безжизненно, ни о чем не думалось. Вспомнилась мать, но мысль о ней тут же потухла. Все проходило в тяжелом неразгаданном сне. Тупо, равнодушно вытащил Мишка из кармана хлеб, тупо, равнодушно съел его. Хотел было лечь, тихонько поплакать на чужой, нелюдимой земле, а тело опять налилось крепостью, брови нахмурились, вспыхнула упрямая воля:
— Пойду!
Четко обозначались дальние горы, телеграфные столбы и две дорожки светлых, играющих рельс. Посмотрел Мишка в обе стороны, сердце забило тревогу:
— Куда итти?
— Где Ташкент?
Если в эту сторону — можа, не там…
И если в эту сторону — можа, не там…
Горят, играют рельсы на утреннем солнце, идет по ним тяжелый страх от широкого безграничного простора, от далеких синих гор.
А плакать нельзя.
Кто увидит Мишкины слезы, если нет кругом ни одного человека?
Кто поможет Мишке, если стоять на одном месте целый день?
Прошел он шагов двадцать в одну сторону — остановился.
— Заплутаешься!
Прошел шагов двадцать в другую сторону, — опять остановился.
— Не выберешься.
Мать, наверное, думает: едет сынок или умер давно. Может быть, и сама умерла, и Яшки с Федькой нет давно. Стоял Мишка в глубоком раздумье, плотно сжав побледневшие губы, сразу припомнилась вся жизнь и первый день, когда из дому вышел. Неужто погибать придется? Глянул на светлые рельсы, в изумлении замер: вчера поезд шел на этот косогор, значит, и итти нужно на этот косогор, в эту сторону.
