Ванька взглянул исподлобья.
— На силу надеешься?
— А чего мне надеяться! Накорми меня досыта, я сразу на двоих пойду.
— Эка, чем хвалится! Накорми меня, я тоже пойду.
Петька спросил, разглядывая Мишку вспыхнувшими глазами.
— На Яшку нашего пойдешь?
— Который ему год?
— Тринадцатый.
— Какой человек. Можно и на большого пойти.
Досадно стало Петьке: один двоих не боится. Сунул он локтем невзначай — прямо Мишке в щеку.
Мишка поправил мешок.
— Ты чего дерешься?
— А ты?
— Смотри, дюдюкну раз — опрокинешься.
Ванька ногой отшвырнул его.
— Не лезь!
Петька кулаки приготовил.
— Дай ему, Ванька, за давешние кусочки.
Вцепились три репья под вагоном, долго мяли друг друга в тяжелой загоревшейся злобе. Ногти больно у Ваньки нехорошие, весь нос исцарапал Мишке! Ну, и Мишка тоже здорово голову прищемил ему, как мышь запищал…
В полдень поезд пришел не мужицкий, с хорошими вагонами.
Мужики не попали.
Вытряхнули Ваньку с Петькой, увели трех девок в орта чеку.
— Безбилетные!
Мишке посчастливилось.
Вертелся-вертелся он около паровоза с красными высокими колесами, забрался на ступеньку. Наверно бы уехал, да мысли разные в голове закружились.
— Бросил, бросил, товарища бросил! Больного товарища.
Повернулись колеса у паровоза, мысли в голове еще больше закружились.
— Бросил, бросил!
Спрыгнул со ступеньки Мишка, чуть не заплакал от обиды:
— Зачем я связался с ним?
Ушел паровоз на красных колесах, осталась тоска по нему.
Лежал Сережка на солнышке за вокзальной будкой, тупо облизывал губы воспаленным языком. Лицо осунулось у него, нос заострился. Сел Мишка около товарища, головой покачал. Вытащил тряпичку из мешка, соли щепотку положил на язык. Поморщился, выплюнул. Молча пошел вдоль вагонов. Снял картуз, постоял под окошком около вагона, двинулся дальше. Подобрав кожуру картофельную, выброшенную в грязь, тяжело задвигал голодными челюстями.
Густо щами бараньими запахло из другого вагона.
Опять снял Мишка старый отцовский картуз.
— Тетенька, дай хворому мальчишке маленько.
— Кому?
— Хворому.
— Иди, пока я тебе в глаза не плеснула. Доняли каждую минуту, черти!
Охнул Мишка, ничего не сказал. Прошел самый последний вагон, сел на тонкую светлую рельсу.
Отец покойный всегда говорил:
— С нашего брата — давай, нашему брату — нет.
Стиснул Мишка голову обеими руками, окаменел.
— Умирай наш брат: — никому не жалко.
Тут и попалась ему городская, в беленьком платочке — сестра милосердная. В руке — целый кусок черного хлеба. Или сама догадалась, что у Мишки большое горе, или глаза Мишкины выдали это горе.
