Для земледелия в мире настали новые времена. Новому научились во всей Норвегии лишь несколько человек. Он один из тех немногих, что выучился у этих нескольких.
Все это вихрем пронеслось у него в голове. То были даже не мысли, а, скорее, видения.
И вот он попал сюда.
«В этом есть смысл!» — подумал он.
Странно было выразить такое ясными словами. Он огляделся робко, почти испуганно. Но все было тихо, не видно ни души.
Он достаточно нагляделся на то, как хозяйствуют в Нурбюгде, чтобы понять одно: если землю разумно обрабатывать, она может тут давать урожай вдвое, а то и втрое против нынешнего. Сейчас можно сказать: Нурбюгда — бедное селение. Она доставляет богатство другим, а сами крестьяне кругом в долгах, хусманы голодают, а их жены ходят побираться в другие селения. А может она стать богатым селением, где всем еды хватит.
И крестьянам это по силам, но они сами того не знают.
Все здесь отсталое, все ведется по старинке, по обычаям двухсот-трехсотлетней давности. Землю ковыряют сохой, и год за годом сеют один и тот же дрянной овес на одной и той же пашне — до тех пор, когда и смысла-то уже почти что нет бросать зерно в землю. И все же как-то живут. Каждый третий год у них недород, а каждый девятый — неурожай; тогда они голодают, мрут понемногу, потом помногу, остальные, отощав, с грехом пополам выживают, а карманы у помещиков и заводчиков набиваются все туже. Так оно и идет.
Раз в полтора месяца пастор поднимается на кафедру и пытается научить крестьян чему-нибудь путному — говорит о картошке и озимой ржи больше, чем о небе и преисподней. Они сидят себе и спят, не слушают его, да и не понимают его датского языка[10]. Все остается по-прежнему.
Впрочем, они и не хотят понять. Обращаться к ним — все равно что об стену горох кидать. «Конечно, — отвечают они. — Конечно. Да, пастор дело говорит».
А за его спиной ухмыляются и перекидываются парой словечек.
Здесь, в этих местах, они мастера убивать словечками.
Ему придется подналечь. Толкать и тянуть. Заманивать, но не грозить и не пугать. Главное — не пугать.
Из здешних крестьян он никого не знает. Не знает? Как бы не так. Он знает их как свои пять пальцев. Нет самого черного потайного закоулка у них в душе, которого бы он не знал, не знал лучше, чем они сами.
Они горды, своевольны и упрямы. И трусливы. И медлительны. Господи, как медлительны…
Они боятся всего чужого, всего нового, как черта и даже больше: черт им все-таки понятнее.
