И он знал: не видать ему радости, настоящей радости, пока не швырнет он эти деньги Хансу на стол. Да вот только когда это будет…
За другим концом стола сидел Ула Нурсет, крупный и грузный. Волосы и борода у него были темнее, чем у большинства здешних жителей.
Осоловевший от еды, пива и водки, он сидел и следил за Хансом Нурбю, стараясь понять, почему это ему всегда делается не по себе, когда он попадает в эту комнату. Причин вроде бы и нет. Хорошая горница, ничего не скажешь, но и в Нурсете горница мало чем хуже. Не такая, конечно, большая, но все же. А эта, пожалуй, даже и чересчур велика, сейчас, ночью, и стен закопченных почти не видать, даже жутковато как-то.
Но Нурбю, видно, темнота, не пугает. Круглый и плотный, словно бочонок, он расхаживает по горнице и сияет, будто он здесь единственный хозяин и все ему принадлежит. Да теперь оно так, впрочем, и есть. Все здесь принадлежит ему, как до него — его отцу, а до его отца — его деду, и так, сколько люди помнят. И все они были одного склада. Он сам слыхал, как старики говорили: «Ну, наш Нурбю — вылитый дед. Помню я старого Ханса — плотный такой, крепыш, точь-в-точь нынешний Нурбю. И в делах так же крут. Да, и дед его был из того же теста»…
И тут Нурсету пришла мысль, которую он как бы даже попытался оттолкнуть от себя, проведя рукой по лицу. Ведь его-то собственный дед был сыном хусмана, да к тому же еще и пришлый. В Нурбюгду он пришел кузнецом и получил захудалый хусманский дворик от хутора Нурсета. Однако малый он был не промах. Так или иначе, а заделал он хозяйской дочке младенца, и вот пожалуйте — все что ни на есть получил: и двор, и лес, и бабу, и ребятенка…
Но давно это было. Прошлое это дело, забытое.
Впрочем, у народа в Нурбюгде память хорошая — особенно насчет того, что и позабыть не грех.
— Угощайтесь, мужички! Ваше здоровье! — сказал Нурбю. Он наконец уселся на хозяйское место во главе стола.
— Нет-нет, и ты давай с нами, Шённе!
Дело в том, что Шённе, сидевший напротив Ханса Нурбю, как взял скрипку, так и забыл про все на свете. Волосы упали ему на лоб, а он знай перебирает струны да прикладывает ухо к скрипке и снова перебирает струны. До чего же хороша Эрикова скрипка! Эрик дрожал над ней, словно над дитем родным. А сколько красивых танцев сыграно было на этой скрипочке — до того, как Эрик ударился в набожность и спятил.
Пили все. Потом, как положено, крякали и, как велел обычай, говорили, что такую хорошую и крепкую водку поискать…
