Теперь же… с одной стороны она по-прежнему хотела оставаться моложавой и привлекать внимание мужчин. А с другой… если было страшно снова представить себя в объятиях бывшего насильника.
Но Рита должна была признать перед самой собой, что второй раз это было уже не так разрушающе, как в первый.
Возможно потому, что к разврату она уже привыкла, да и навидалась в жизни достаточно, чтобы считать себя самой несчастной на свете.
Как показал опыт – к счастью, чужой, – бывает и хуже. Гораздо хуже.
Насколько хуже – показал опыт Инквизиции и дерзкое перо Маркиза де Сада. Да и подвиги современных маньяков.
Она вытерлась, закуталась в халат и вышла в коридор.
– Мне осталось три месяца! – вслух воскликнула она, и неожиданно для самой себя ударила кулаком по стене, едва не попав в большую фото-картину. – Я совсем уже с ума схожу, вот, уже сама с собой разговариваю, – печально резюмировала она, потирая ушибленный кулак. Затем, обнаружив, что картина, на которую упал ее взгляд, изображающая стаю серебристо-черных березок, словно тонувших в нереально серебристо-белом свете – она выпросила эту картину у Фрэда, который иногда фотографировал «для себя» – висит криво, поправила. – Три месяца – и я совершенно свободна!.. Осталось только в это поверить, – тихо проговорила она и направилась на огромную кухню, чтобы наконец-то сварить себе утренний кофе, без которого она чувствовала себя плохо оживленным мертвецом.
Кофе показался ей гадким и черным, как беззвездная ночь, как абсолютная мгла смерти, как ее ночные кошмары.
Она снова сегодня видела ЕГО во сне. Неумолимо-жестокий взгляд, сильные руки, из которых невозможно вырваться, как из стального капкана.
И во сне она снова принадлежала ему, и снова с привкусом предчувствия смерти. Мир вокруг был темным, словно фон готической картины. Заброшенный двухэтажный дом с разбитыми стеклами, деревянный, покосившийся забор. Дом, словно из страшной старой сказки. Разросшиеся сорняки и старые деревья.
Небо в ее сне тоже было черно-белым, как в старом кино, а солнце казалось блеклым белым шариком, проигрывающим серым теням, обступающим весь этот маленький мирок.
Тряхнув головой, так что волосы хлестнули ее по лицу, она, прищурившись, глянула в окно. Большие евроокна, вокруг которых белым кружевом пенились легкие занавески чуть подрагивая от ветерка, демонстрировали далекую полосу леса – или это был какой-то парк? Ее никогда не тянуло отправиться так далеко и проверить лично. Слишком много у нее всегда было дел, чтобы еще и интересоваться окружающим ландшафтом. Поэтому она понимала ньюйоркцев, которые выживали в бетонных высотах своих многоэтажек, ходили по сплошному асфальту и лишь иногда отдыхали в единственном, но огромном парке, где водилась зелень.
