к празднику.
Alheiras — колбаски, изобретенные после обращения во имя спасения наших голов и соблюдения кошрута. По вкусу и форме они походили на свиные, но внутри на деле было мясо куропатки, перепела или курицы, сухари и приправы.
Я вышел из города через ворота Святой Анны и спустя часа два, если судить по солнцу, я уже стучался в двери фермерского домика, принадлежавшего Самсону Тижолу. Никто не открывал, и я направился к двери погреба. Она была открыта. Я вошел и взял небольшой бочонок вина. У меня с собой не было ни пера, ни чернил, поэтому я просто положил деньги за вино у двери. В качестве опознавательного знака я прибавил кусочек мацы, завалявшийся в моей сумке. Самсон поймет, что я приходил и оставил письмо от дяди, взяв вино.
До Лиссабона было добрых восемь километров, и на обратном пути я взмок и покрылся дорожной пылью. Дважды я останавливался передохнуть в длинной послеполуденной тени оливковой аллеи прежде, чем войти в город. В сосновой рощице, чуть меньше, чем в километре от ворот Святой Анны, я снял башмаки, ощутив под ногами сухие колючие иглы. Доставая из сумки мацу, чтобы немного перекусить, я снова наткнулся на записку, выпавшую из тюрбана Диего. Развернув записку, я обнаружил, что пергамент вырезан в форме маген Давид. «Исаак, Madre, двадцать девятое нисана», — прочитал я. Сегодня было двадцать четвертое.
В тот момент я не придал записке значения.
По моим прикидкам было около четырех часов пополудни, когда передо мной вновь предстали стены Лиссабона. Несомненно, прошло уже не меньше часа после вечерни: по дороге я слышал доносящийся из окрестных поселений звон церковных колоколов, призывающих к молитве всех верующих. На входе в город мне в нос ударил резкий запах дыма. Неразборчивый ропот, словно толпа где-то на дальней площади. Странно было это: дома наглухо заперты, лавки закрыты, будто ночью. Вокруг, на освещенных жарким солнцем улицах, не было ни души. Я двинулся вперед, мягко ступая босыми ногами по камням. У гранитной стены Мавританского замка ко мне подбежали двое молодых рабочих, грозно размахивающих косами. Я было подумал убежать, но потом понял, что это бесполезно. Один из них зацепил меня косой за шею. Он держал за волосы отрубленную головы женщины. Кровь капала на дорогу. Ее лицо было мне не знакомо.
— Ты — Marrano? — требовательно спросил он, подразумевая обращенных евреев. Его правый глаз был затянут бельмом, и мое искаженное ужасом лицо отражалось в этом глазу недоброй карикатурой. — Потому что в этот раз от нас не уйдет ни один из
