Когда мы с Карлосом вошли в дом, он поморщился от ударившего в нос кисловатого запаха свежей побелки. Вдвоем с моим младшим братишкой они отправились искать дядю в подвале, а я пошел к себе в комнату, чтобы заглянуть через внутреннее окно в нашу лавочку. В проходе между прилавками, загроможденными корзинами с фигами и финиками, изюмом и кишмишем, померанцами, фундуком и грецким орехом — всеми возможными фруктами и орехами, которыми изобиловала Португалия, — трудились Синфа и мама Мира, перекладывая ложками оливки из деревянного бочонка в керамические миски, чтобы выставить их на продажу. Я просунулся в окно и крикнул:
— Благословен будь тот, кто освещает каждое утро небо над Лиссабоном!
Синфа улыбнулась мне. Она была настоящей разбойницей, эта девчонка, обладавшая таинственной грацией. Ее высокий голосок, казалось, вечно протискивался сквозь зажимающую ей рот ладонь. Ей было почти двенадцать, и в ее внешности начинало проступать очарование взрослой женщины — чувственные губы, высокие скулы, благородная осанка. Место девчонки, которая часами могла гоняться за кроликами или вылавливать в пруду головастиков, занимала любящая поморочить голову скромница с карими глазами, прячущимися за тонкими стеклами очков.
Мы с Синфой поцеловались, а мама наградила меня тяжелым мрачным взглядом. Маленькая, пухлая женщина с близорукими глазами и узкими плечами, она была одета, как обычно, в просторное оливкового цвета платье, подвязанное черным фартуком, скрывавшее очертания ее фигуры.
Каштановые волосы, лишь слегка тронутые сединой, были собраны пучком на затылке и украшены серым кружевным током. Пучок держала черная бархатная лента из Иерусалима, которую много лет назад ей подарил старший брат, мой дядя Авраам. Эта строгая деталь словно стирала краску с маминого лица, которое за прошедшие годы обрело выражение глубокого неприятия любых проявлений счастья. Она была намерена до конца дней своих скорбеть о давно умерших муже и первенце — моем старшем брате Мордехае. Все, кто знал ее веселой и заботливой молодой матерью, вспоминали, видя утраченную красоту, о том, что жизнь приберегает самые острые стрелы для женщин, переживших своих детей.
— Вы не видели дядю? — спросил я.
Синфа пожала плечами. Мама облизала потрескавшиеся губы и, словно недовольная моим вторжением, помотала головой.
Отец Карлос и Иуда ждали меня на кухне.
— Его нигде не видно, — заявил священник.
Мы уселись за стол и стали ждать. Неожиданно в дверях, выходящих во внутренний дворик, возникла тетя Эсфирь, одетая в черную кофту с высоким воротником, на фоне которой ее смуглая кожа казалась почти светлой. Ее яркие, подведенные темной краской миндалевидные глаза расширились от ужаса.
