ГОТОВИТСЯ НОВАЯ ЕЖОВЩИНА
Всесильному диктатору оставалось жить меньше трех лет. Но сам он верит в собственное бессмертие или пытается в этом убедить других. Когда грузинский поэт в написанной в его честь оде пожелал ему жить до ста лет, недовольный Сталин буркнул: „Зачем же такие ограничения?” Поэту пришлось переделать оду и теперь она звучала так: „На радость нам, на страх врагам — живи, отец, всегда”.
Настольной книгой ’’самого мудрого” в эти годы становится работа академика Александра Богомольца ’’Продление жизни”. Он верит, что или наука, или, на худой конец, чудо отвратят от него неизбежное. Ведь не может же жизнь его, всемогущего, прийти к концу, как жизнь всех остальных, этих ничтожных ’’винтиков”. Кто знает, быть может, бывший семинарист даже вспоминал, казалось бы, навсегда забытые молитвы и обращался с ними к Богу?
Большим ударом была для него ранняя смерть обещавшего продление жизни академика. Это был обман, и он впал в меланхолию. Думы о собственном конце не оставляют его.
Дикие африканские племена иногда убивают и съедают того, кого считают умным. Они уверены, что так мудрость убитого перейдет к ним. Не верил ли Сталин в то, что убивая миллионы людей, он тем самым овладеет отведенным им провидением жизненным сроком и тем самым бесконечно удлинит свою жизнь? Ведь языковый эвфемизм „отнять жизнь” предполагает, что отнимается что-то, что является частью целого. Это”целое”ограниченно. Его может и не хватить на всех. Поэтому надо убить и отнять. И оно перейдет к тебе. Это психология каменного века, но сталинская держава и не ушла далеко от каменного века.
Верил в это или во что-то иное ’’отец народов” — останется тайной. Но не секрет, что он делается все более и более подозрительным. Он сознает, что силы уже не те,и боится, что их не хватит для того, чтобы удержать власть, если на нее появятся претенденты. И если все-таки он не лгал самому себе, оставаясь один на один с собой после ночного застолья, в тайниках своей дачи, то тогда, должно быть, овладевала им мысль, как утвердить себя и после смерти. Он, конечно, не сомневался, что ему уготовано место в мавзолее. Ему и в голову не могло прийти, что его выбросят оттуда. Но ему мавзолея мало. Памятником ему должен стать созданный им режим. Он будет крепче любого мрамора, любого гранита, этот режим, движущей силой которого явится постоянное уничтожение тех, кто у власти, теми, кто к этой власти рвется. Вот этот перпетуум мобиле уничтожения и был тем памятником, который Сталин хотел воздвигнуть самому себе. О, сколько бы он дал, чтобы взглянуть на лица своих наследников, которых он называл слепыми котятами, когда они поймут, какое наследство он им оставил. Это было бы для него высшим удовлетворением его вечно жаждущего и, как он однажды заметил, лучшего из чувств — чувства мести. Это было его местью им за то, что они оказались моложе, здоровее, что им еще жить. За то, что они теперь, как некогда он о других, будут говорить о нем в прошедшем времени: „Он жил”. Ему надо было, чтобы они постоянно помнили о нем. Чтобы дрожал в страхе и помнил о нем народ. Чтобы всех его будущих наследников сравнивали с ним, чтобы оставались они всегда маленькими Сталиными в сравнении с ним — Сталиным.
