Они продолжали лгать до последней минуты. За неделю до войны страна читала в газетах сообщение ТАСС, уверявшее, что Германия соблюдает условия договора, „ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены основания”.
Все-таки накануне нарком обороны отдает приказ о приведении пограничных округов в боевую готовность. Но было уже поздно.
На немецкой стороне офицеры откупоривали привезенное из Франции шампанское, готовясь начать еще одну, как они полагали, победоносную кампанию.
Потом ставший маршалом, а тогда недавно освобожденный из тюрьмы, куда он был брошен как „английский шпион”, генерал Мерецков в те часы находился в поезде, несущемся на север. Всего несколько часов назад он получил приказ возглавить оборону Ленинграда и Карелии.
При первом сигнале атаки немецкие офицеры, словно в ожидании Нового года стоявшие с бокалами шампанского, вскричали „ура”. Звон бокалов утонул в грохоте орудий. Жизнь миллионов людей раскололась на две части — „война” и „до войны”.
Генерал-лейтенант от инфантерии Макс Симон в своем дневнике записывает: „Стрелки показали 3.05, и солдаты ринулись вперед к советским пограничным столбам. Нескольких коротких очередей оказалось достаточно для того, чтобы сломить сопротивление врага, застигнутого врасплох и вскочившего в трусах и майках”.
В 4.15 минут утра немецкие самолеты бомбили Киев, Севастополь,
Кронштадт и другие города. Коммюнике командования германской армии сообщало: „С сегодняшнего утра бои развернулись на всем протяжении советско-германской границы”. Война шла по всему громадному фронту — от Карельских лесов до Черного моря. Однако советским гражданам об этом все еще ничего не говорили.
Раскрыв газету в тот день, 22 июня 41-го года, Андропов, как и все, мог прочитать передовую, которая имела к нему как комсомольскому работнику прямое отношение. Называлась она „Народная забота о школе”. В том же номере были напечатаны статьи И. Андроникова к 100-ле-тию гибели Лермонтова и лермонтовское „Бородино”.
Проходит еще несколько томительных часов, и в репродукторах раздается дрожащий, заикающийся голос Молотова. А ожидали, что выступит Сталин. Но „великий вождь” находился в состоянии, которое иначе, как паникой, назвать было нельзя. Очевидцы рассказывают, что ночью, узнав о нападении, он ворвался в наркомат обороны, обругал всех трусами и предателями, после чего скрылся у себя на даче в Кунцеве, „...он был парализован от страха перед Гитлером, как кролик, загипнотизированный удавом”, — вспоминает Хрущев.
