Когда папа приходил домой с работы, он как подкошенный падал на наш почти новый диван в гостиной, будто уже никогда не собирался с него вставать. Папа, с постаревшим, бледным лицом, на котором застыло мученическое выражение, смотрелся неуместно на жизнерадостном диване вишневого цвета — как неуместна грязная серая веточка, зацепившаяся за подол роскошного бального платья. Он низко склонялся к Му, а потом снова откидывался назад, полуприкрыв глаза и держа руку — старую усталую лапу — на голове собаки. Время от времени он гладил Му и говорил ему всякие собачьи нежности. И этого уже было более чем достаточно. Папа только и мог, что предаваться этому незатейливому занятию: сидеть и гладить собаку. И ничего больше.
— Да разреши ты Му запрыгнуть на диван, — говорила я.
Теперь, когда мама опять от нас уехала, какое нам было дело до того, что диван мог немного испачкаться? Папа устало кивал. Он улыбался мне, но улыбка его выглядела старой и изношенной, и все, что он говорил, было точно таким же. Он просто открывал рот и выпускал наружу вереницу более или менее уместных фраз, которые ложились друг на друга, да так там и оставались лежать.
— Как прошел день, Мэнни?
— Нормально.
— Как насчет ужина?
— Сейчас. — Я шла к холодильнику и доставала из морозилки коробку рыбных палочек.
— А Му выгуливала? — кричал он с дивана.
Он знал, что я выгуливаю Му каждый день, что мы ходим к саду Нельсонов, а иногда доходим и до дамбы Уэлли. Но он все равно спрашивал, а я все равно говорила «да». Да, Му уже гулял. Папа кивал, но только в силу привычки. А все было так потому, что на работе он целый день занимался больными животными и забывал, как надо спрашивать о том, что происходит с человеком. Он разбирался только в змеиных укусах, в том, как насекомые откладывают яйца овцам под кожу, после чего у них на теле открываются страшные зияющие раны. Он не думал о человеческом сердце, о моем сердце, да если уж на то пошло, и о своем тоже, отныне он об этом не думал. Папино сердце износилось, как старый ковер, а весь привычный свет, все запахи, музыка продолжали двигаться над ним. Он просто позволил этому случиться, позволил дням слоями укладываться поверх него.
А мне даже и не надо было позволять этому случиться со мной. Я должна была просто зачахнуть сама по себе. Вот что я чувствовала. Я ощущала себя букетом диких ирисов, засунутых в банку с водой и забытых на скамейке рядом с тостером и вазой с фруктами. Просто еще одна вещь, которая там примостилась, роняя лепестки и листья.
