Для людей же белая ночь – машина времени. Все так или примерно так, как было при Пушкине или в блокаду. Приметы эпохи, вроде проводов и спутниковых тарелок, сглажены сумерками. Разведенные мосты обрывают и без того скудеющий автомобильный поток. Люди растворены до теней. Тихо, и на Петроградской стороне можно слышать соловья, которого слушал молодой Живаго. Сходное ощущение испытывали москвичи в ноябре 1982-го, когда хоронили Брежнева: абсолютно зачищенный от людей и машин центр среди дня. Милиционеры нервно поеживались.
Пустой, свободный ото всего город – явление столь невозможное, что заслуживает особой реальности. Если хотите совсем уж потустороннего результата, отправляйтесь гулять белой ночью не по туристским набережным, а куда-нибудь в глухую подмышку Коломны, к Калинкину мосту. Мало не покажется.
* * *
Важный вклад в становление петербургских мифов внесли Пушкин с «Полтавой» и издательство «Просвещение», навыпускавшее учебников с наивным растолкованием квадратно-гнездового устройства «северной Венеции».
Эти два текста склеились, совместились в сознании. Получилось, что «дворцы нависли над водами» и «темно-зелеными садами ее покрылись берега» – это и есть Петербург Петра, он же Петербург Пушкина, он же наш Петербург, где дворец – Зимний, а сад – Летний.
Между тем Петербург Петра – сумбурное, запутанное устройство улочек в районе Троицкой площади, где когда-то были «фахверковые», то есть глинобитные, Сенат и Синод, а ныне высится громада обкомовского дома, прозванного «гимном колоннам» (в нем жил секретарь Романов). Главная же дорога («Невская першпектива») была океаном садов и парков с утонувшими в них усадьбами аристократов – прочие домишки лепились к тракту, как челядь к барину.
Ничего от той поры не сохранилось, не считая Домика Петра (упакованного в кирпичный футляр), перестроенной крепости да Тучкова Буяна работы Ринальди (не самой удачной работы).
Тот линейный, четкий город, который мы знаем, сложился к восстанию декабристов, к исходу царствования Александра I, плешивого щеголя, врага труда (опять-таки несовпадение ощущения эпохи и результата).
Пушкин был первым, кто заметил в Петербурге красоту города. Потом про нее забыли, почти столетие замечая лишь ледяной, чиновничий Петербург с бритвенными контрастами роскоши и нищеты, от холода которого Чайковский, например, нырял в теплую варежку Москвы.
А второй раз о красоте заговорили после революции, при порфироносной вдовости. Стали расти кружки и общества по изучению истории, возник скучный термин «краеведение», а Мандельштам заметил пробивающуюся траву забвения на Невском и написал: «Твой брат, Петрополь, умирает».
