— В Саше говорит гордость вполне естественная, — сказал Константин. — Не хочется обращаться за покровительством.
— Я понимаю гордость! — вспыхнув, сказала Дареджана Георгиевна. — Я сама из дворянской семьи и не толкала бы родного сына на унижение. Но Александр Федорович Розанов и его жена — это не то что крестные отец и мать Александру, тут такое вышло предзнаменование, как если бы они, были ему родные отец и мать.
— Мама, неужели вы весь этот вздор будете рассказывать постороннему человеку?
— Почему же постороннему? — мать даже встала с места.
Прямая и тонкая, стояла она за столом и уничтожающе глядела на сына.
— Ты сам сказал, что это твой лучший друг по Петербургу. И когда молодой человек на чужбине… — она перешла на грузинский язык, — и ты за столом так выражаешься, то — прости меня — это непристойно.
— Простите, мама.
— Не у меня, а у Константина Матвеевича ты должен просить извинения, — по-русски сказала мать.
— Я его прощаю, — басом сказал Константин. — Пусть в наказание сидит смирно и слушает старших.
— Пусть слушает! — торжественно сказала мать. — Я вот первый раз вижу вас, но мне, чтобы узнать человека, надо только взглянуть на него. Я вижу: вы человек умный и добрый и, наверно, слушаетесь свою мать и не огорчаете ее.
Константин ничего не ответил. Мать… Сегодня он написал ей письмо и сообщил свой адрес. Но успеет ли он получить ответ до того, как уедет отсюда? Сколько лет он не виделся с ней! В родной городок ему никак нельзя, его мгновенно сцапают… Остается только переписка. А что для нее письма, если она едва разбирает печатный шрифт…
Он задумался и пропустил начало рассказа Дареджаны Георгиевны — речь шла о давнем времени, когда Саша только родился и семья Елиадзе проводила лето в имении родителей Дареджаны Георгиевны.
— Там гостило много молодежи, между прочим, молодой военный инженер Розанов, друг брата моего. Он изъявил желание крестить моего сына, а куму я себе давно уже подыскала — подруга моя Зиночка, из русской семьи, но для меня все равно что родная, она тоже гостила у нас. Александр Федорович и Зиночка моя только познакомились. А церковь наша верстах в трех от нашего имения, в верхнем селении. Я была еще нездорова, мне врачи запретили вставать, Елизбар Михайлович уже уехал в Тифлис, ему нужно было там быть до начала учебного года. Ну, а время это, август месяц, горячее; братья мои, которые вели сельское хозяйство, не могли отправиться в церковь. Дома лошадей свободных в эти дни не было. Ну, наши крестные отец и мать взялись сходить вдвоем и окрестить нашего первенца… Вот пошли они. Почти незнакомые и очень молодые. Нас, знаете ли, в заведении святой Нины воспитывали в таком благоприличии и скромности, что пока с тобой молодой человек сам не заговорит — молчи, жди его обращения. Он обратится — так соответственно его словам найди тон для ответа. Зиночка молчит, ждет, Александр Федорович тоже бережет каждое свое слово… Вот и прошли они так молча до самой церкви. Сашу, разумеется, нес крестный на руках, и он, голубчик, спал всю дорогу… Церковь была заперта, на паперти сидел сторож, и он, как после рассказывал Александр Федорович, был, видимо, пьян. Да и как же иначе? Свадьба ли, похороны ли — церковному сторожу всегда подносят, верно? Вот они рассказали ему, зачем пришли, — сторож как будто понимал по-русски. Александр Федорович дал ему три рубля. Сторож так обрадовался, благодарил очень и скорее побежал за дьяконом и священником. Те пришли сердитые — время, я уже говорила, самое горячее, священнослужителей позвали прямо с поля, и они торопились вернуться обратно.
