Гудок клаксона заставил их вздрогнуть: Паншин проявлял нетерпение. С трудом они поднялись на крыльцо и вошли в дом. Диван, обитый флоком, принял в свои объятия грузное тело.
— Сделай мне укол. Дибазол, что ли?
— Я сейчас. Сейчас! — засуетилась Лера. Она нашла в аптечке лекарство, шприц, смочила ватку спиртом. Кончик ампулы, треснув, проколол ей палец, она на ходу слизнула выступившую каплю крови и набрала лекарство в одноразовый шприц. В доме было тихо. На секунду она остановилась, прислушиваясь. Выстрел тетю Веру не разбудил, окна ее комнаты выходили во двор, да к тому же она наверняка напилась на ночь каких-то транквилизаторов.
Павел Александрович тяжело дышал, но глаза вроде бы стали яснее. Она помогла перевернуться ему на живот и приспустить брюки.
«Только бы рука не дрогнула, только бы не дрогнула», — слизывая катящиеся по щекам слезы, думала Лера. Она собрала в кулак остатки воли и резко вонзила иглу в ягодицу.
На улице снова прозвучал клаксон.
— Паразит, он так всех перебудит! — с гневом бормотала она, выдавливая лекарство из шприца.
— Ты езжай. Тебе нельзя долго. — Павел Александрович попытался подняться. Она остановила его попытку, упершись ему рукой в грудь.
— Езжай, Лерка! Езжай, голубка моя родная. Не помру я без тебя. Специально ждать буду. Да не дури ты! Мне уже легче. Когда вернешься, тогда и вызовешь врача. Не беспокойся. Где наша не пропадала! Поцелуй за меня Сашу. Попрощайся с ним за меня. — И он похлопал ее по руке.
— Какие у тебя холодные руки, — с беспокойством прошептала Лера. Потом прижала посиневшую от вздутых вен руку к своей щеке, чмокнула в ладонь, встала и быстро пошла к выходу.
Паншин совсем рассвирепел, казалось, еще немного — и у него изо рта брызнет слюна.
— Ты что так долго? Ментов, что ли, вызывала? Труп в моей машине… А ты, Лерочка, не забывай, что пистолетик-то твой у меня. И там твои пальчики. Пальчики, мальчики!.. Ты, девочка, сейчас крепко в говне увязла, по самое не хочу. — Он завел машину и тронулся с места.
Когда машина отъехала, Павел Александрович облегченно вздохнул. Теперь можно и умирать, хотя умирать не хотелось. Так много несделанного… Не отпускало беспокойство за Игоря, Леру. Но боль, как огромный, страшный зверь, пожирала и пожирала тело, и, наконец, сила воли оставила его, и он отдался зверю на съедение. Температура, он почувствовал, начала подниматься, и его забило, как в лихорадке.
«Нет. Я еще не все сделал», — вспыхивала, как сигнальная лампочка, мысль. Она то просвечивала сквозь боль, то снова пропадала в небытии.
