Без четверти девять дверь снова отперли, и каждому выдали безупречно белую манишку с накрахмаленным воротником и смокинг с влажным белым бутоном в петлице.
— Тут сцена так устроена — штанов ваших никто не увидит, — объяснили им, пока они переодевались.
Потом их повели вверх по лестнице, и Сергей узнал залу, которую успел заметить несколько часов назад; там они, в черно-белом великолепии выше пояса, остались ждать среди мрамора и хрусталя. Вскоре двойные двери распахнулись створками наружу; начался бал. В паузах между номерами Сергей ловил отблеск приглушенно чокающихся дорогих бокалов, лоск серебристо-зеленых диванов, которые нескончаемо уменьшались в туманной дали зеркал, подобно волнам роскошного, атласного моря, нижние ноты невозмутимых мужских подбородков, выдающихся из-под черных масок, верхние ноты острых женских подбородков, выглядывающих из-под масок нежно-розовых — и огни, огни, огни: канделябры, люстры, мелькание обезумевших мотыльков света под сводами такого величия, что недолго было свернуть себе шею, если начать смотреть вверх.
Сергей вверх не смотрел.
В полночь из всех углов послышался бой часов, высокие окна распахнулись, гости в ликовании стали целоваться и бросать в воздух маски. Сергею в рукав с лету впилась серебринка серпантина. Оркестр то грохотал, то выводил трели. Потом буйство пошло на убыль. Музыканты по сигналу затихли, бой часов прекратился, спикировали последние маски — и Сергей вдруг ощутил, как безмолвная северная ночь вламывается в окна громадными темными глыбами морозной неподвижности, и понял, что точно такое же ощущение возникло у всех разом. Наступила тишина, полная, жутковатая, как будто каждый рот зажало невидимой ладонью.
— А у нас в городе, — тоскливо затянул в этой тишине детский голосок с явственным иностранным акцентом, — если под Новый год окна открыть, слышен колокольный звон, а по улицам люди гуляют, все поют…
Невидимая ладонь отпустила так же внезапно, и по залу вновь запузырился смех. Сергей отцепил от казенного пиджака серпантин, бросил на пол, отыграл следующий номер. Он ожидал чего-то большего, а оказалось, просто очередное новогоднее мероприятие, начало очередного года — и стоило ли ради этого терпеть унизительный обыск, когда чужие ручищи ощупывали его от ступней до паха.
Через пару часов он попросился в туалет. Все тот же куратор в шикарном смокинге нацелил на него двустволку своего взгляда, а потом сделал знак могучему охраннику, у которого были неохватные плечи и подозрительно маленькая голова — как голая электрическая лампочка, водруженная на шкаф. Мрачной процессией они двинулись через зал: смокинг — направляющий, шкаф — замыкающий; сопровождала их точно такая же процессия, перевернутая вверх ногами — отражение в паркетных полах.
