— Оно-то так… — нерешительно поддержал один субъект из державших лошадь.
— Не хочу и я рук Марать в такой день! — проговорил решительно Митрич и опустил топор.
Четвертый разбойник, первый подавший голос за убийство, теперь молчал, что и было принято за знак согласия с большинством. Решив «не марать в праздник об меня руки», бродяги предварительно вывели лошадь на середину дороги и, любезно пожелав мне сломать шею, хватили мою лошадь дубиной, а сами броеились по сторонам врассыпную.
Лошадь во всю прыть помчалась по дороге. Я, как пьяный, качался на сиденье и понемногу приходил в себя. Полной грудью вдыхал я свежий ночной воздух… Мне казалось, что с той поры, как я выехал, прошли чуть ли не сутки, и я удивлялся, почему не наступает день. Который-то час? Я невольно сунул руку в карман и вдруг вспомнил, что мои часы отобраны «чертями»
— …Я совсем оправился, и безумная злость на этих бродяг вдруг вспыхнула в моем сердце. Как! Ограбить и чуть не убить меня… меня? Грозу всех воров и разбойников?.. Постойте же! Прежде всего я решил молчать об этом происшествии, а затем принять все меры к поимке этих негодяев.
Прошло около двух недель. На одном из обычных утренних докладов у обер-полицеймейстера графа Шувалова он передал мне телеграмму со словами:
— Съездите в Парголово, произведите дознание и сделайте что нужно, для поимки преступников.
Телеграмма была такого содержания: «В ночь на сегодняшнее число на Выборгском шоссе ограблена с нанесением тяжких побоев финляндская уроженка Мария Рубан».
Поручение это пришлось мне не по сердцу: и по столице у меня была масса дела, а тут еще поезжай в пригород. Но граф не переносил возражений, а потому ничего не оставалось делать, как покориться. Узнав о местожительстве потерпевшей, я на моем иноходце в два часа доехал до деревни Закабыловки. Стоявшие у ворот одного из одноэтажных домов нижний полицейский чин и человек пять праздных зевак без слов подсказывали мне, куда завернуть лошадь.
В избе я увидел знакомую мне картину: в переднем углу, под образами, сидел, опершись локтями на деревянный, крашеный стол, становой пристав, строчивший протокол. Поодаль, около русской печи, за ситцевой занавеской, громко охала жертва. Тут же, около нее, суетились маленький юркий человек — видимо, фельдшер, и две какие-то бабы голосисто причитали на разные тона. Подождав, пока больная пришла несколько в себя и успокоилась, я приказал бабам прекратить их завывания и приступил к допросу.
