– Так точно!
– Полагаю, пойдет на город гетьман тем же шляхом, каким отступал. Уязвимее места в обороне не найти, – добавил Бестужев. – Так что сюда, всего скорее, и сухиновцев пошлет. Выдержишь со своими?
– Постараюсь, Мишель! – меж ресниц Щепиллы сверкнули искры.
– Отменно. Теперь не мешало бы и откушать, господа. Уже отворачиваясь от собора, Бестужев не удержался и еще раз медленно и истово перекрестился. Над площадью, надсадно вопя, металось растревоженное воронье.
* * *
И еще одну, третью по счету, ночь, так и не поев толком, не сомкнул глаз. После слов попика, хоть и несвязных, подкатило к сердцу. Велел вести пленных. В штабную квартиру заводили гайдамаков по одному; коротко расспрашивал; выслушав, нетерпеливо отметал хамов взмахом перчатки.
Первый взмах Ипполит встретил без понимания, замялся. Пришлось сказать внятно, без экивоков. Младший Муравьев побледнел: «Ты шутишь, Мишель?» Посмотрев в глаза командующего, понял: не до шуток. Вскинулся, выбежал. Пришлось звать адъютанта, тот – Щепиллу; тезка выслушал без истерик, послал к Туган-бею за джигитами.
Те не замедлили явиться. Всю ночь без отдыха вытаскивали мужиков из толпы, вели к генералу, после – выволакивали обратно и здесь же, у крыльца, надсадно хэкая, рубили – с оттяжкой, почитай, наполы.
Ничего интересного не дал допрос. Хамы, как на подбор, были истинными хамами: косноязычны, перепуганы, готовы на все, чтобы только жизнь свою жалкую сохранить; редкие от двери сразу же в ноги не кидались. Но и прекратить все, приказать не вести более – не сумел; впервые так остро ощутил себя хозяином жизней человеческих – не в бою! совсем иначе! – да и ненависть жгла, стоило лишь припомнить безнадежное крестное знамение катеринославского батюшки.
Уж посветлело в окне, и татары по второму разу поменялись, когда, крепко ударив в дверь, вернулся Ипполит. Бледный до-желта, с враз осунувшимся лицом. Не сдерживаясь, не присев, выкрикнул:
– Мишель! Богом молю, Богом… что ж делаешь? Выйди погляди: в капусту люди нарублены! ты же здесь, как некий Писистрат!.. как Ирод!.. Батый с татарвой своею!
Сорвался на сип петушиный, поперхнулся, смолк.
– Сядь!
Бестужев сдержался. Не вспылил, не указал на дверь. Это же Ипполит, Ипполитушка, мечтатель хрустальный… ищет, милый дружок, красоты в войне…
– Сядь, говорю! Заладил, загомонил: Писистрат! Батый! Ирод! Суворова, чай, в Ироды не произведешь – а не он ли Емелькиных воров вниз по Волге на релях
