Но если правительство меня удручает, зато войска радуют. Преображенцы, а за ними остальные части 1-й дивизии решили переформироваться в резервные полки. Мое долготерпение вознаграждено. Солдаты очень заинтересованы документами Алексинского, и со всех сторон меня спрашивают: «правда ли это?». Отвечаю, что это далеко еще не все, что нам известно.
Помню несколько фактов, характеризующих солдатское настроение духа этих дней. Однажды стою на лестнице штаба в то время, как по ней поднимаются великие народные деятели: Либер>{161} и Гоц>{162}. Слышу в группе стоящих внизу солдат громкий возглас: «У! жиды проклятые». — С улыбкой замечаю: «Ваши же избранники!»
Другой раз, подходя к штабу, вижу какое-то крупное волнение в толпе солдат-преображенцев из соседней казармы и запасных кавалеристов из резерва в Зимнем дворце. Оказывается, солдаты узнали проходившего знаменитого большевика Каменева>{163} (настоящей фамилии его не помню) и хотели его тут же растерзать. Только под влиянием более умеренно настроенных офицеров дело ограничилось арестом и водворением под караул в штаб. Однако вижу, что страсти далеко не улеглись, а потому обращаюсь к толпе, состоящей, главным образом, из преображенцев, с успокоительной речью, обещаясь дело разобрать и, во всяком случае, не выпускать Каменева без предупреждения о том преображенцев. Кончаю тем, что они могут быть спокойны, ибо за всю свою службу я никогда ни одного солдата не обманул. Народ довольно спокойно расходится, повторяя убедительные просьбы не выпускать Каменева. Вхожу в штаб, где нахожу сию личность, сидящую в кабинете дежурного генерала в весьма трепетном состоянии. Гуляю по комнате, невольно напевая слова кавказской песни: «нам каждый гость дарован Богом, какой бы ни был он среды». Делаю распоряжение, чтобы «гостя» никуда не выпускали, и с веселым сердцем удаляюсь. Удивительная вещь народная психология.
При этих обстоятельствах весьма незавидный прием встречает депутация сапер, явившаяся ко мне с бумажкой от батальонного комитета с целью выяснить, почему был «снят» их караул в редакции «Правды» накануне. Гневно заявляю: «Не вы должны такие вопросы задавать, а я должен вас спросить, как вы смели, где бы то ни было выставлять караул без ведома Штаба? Удивляюсь вашей дерзости. Кругом!». Позднее явилась другая депутация от тех же сапер, — извиниться за происшедшее недоразумение. — То-то.
В шестом часу вечера приходит ко мне милейший Гоц, очень хорошо поработавший эти дни, и просит меня отпустить Каменева. Отвечаю, что меня лично его судьба мало интересует, но что я обещался преображенцам не выпускать его без их ведома, обманывать их я не намерен, уговаривать их сменить гнев на милость я тоже не собираюсь, однако, если ему хочется добиться освобождения Каменева, предлагаю ему зайти сейчас вместе со мной к Преображенцам и с ними потолковать. Собираем представителей тех рот, солдаты коих участвовали в аресте Каменева, и Гоц начинает красноречиво доказывать, что такой арест является незаконным насилием, что мы должны, наоборот, устанавливать закономерный порядок, что, совершая подобные насилия, мы превращаемся во врагов революции и т. д., и т. д. Я сижу безучастно в уголку, покуривая одну папироску за другой, и с удовольствием наблюдаю весьма ироническую улыбку на Преображенских рожах. Среди них находится только один (к сожалению офицер), поддерживающий Гоца, зато остальные ораторы злобны до невероятия, и Гоцу приходится из солдатских уст слышать чрезвычайно жестокий вариант на тему, что насилие нужно встречать насилием. Но он не унывает, собираясь, очевидно, взять публику измором. Я нем, как рыба, но решаю, что, если преображенцы все-таки упрутся, то тогда, в конце концов, я попрошу их выпустить Каменева на том основании, что мне некогда со всякой дрянью возиться и что это дело гражданских властей. Несомненно, тогда дело кончится смехом. Однако, и без того, по обращенным ко мне взглядам вижу, что солдаты учитывают мое отношение к этому делу. Кончается все совершенно по-российски: с добродушной улыбкой, махнув рукой, преображенцы заявляют: «А ну его». Тогда я тоже с улыбкой говорю, что вполне сочувствую их воззрению, и теперь я выпущу Каменева, достаточно натерпевшегося за этот день спасительного страха. И действительно, мне совсем не хочется держать его в штабе до Второго Пришествия, а настроение в казарме на Миллионной превзошло все мои ожидания. Рагозин выпускает Каменева с черного хода и отправляет его домой на моем автомобиле. Каково великодушие победителей.
