Вечером нас повели в баню, а затем в предбаннике каждому было выдано красноармейское обмундирование. Уже не беспорядочной шумной толпой, а ровным строем, в серых шинелях и шлемах-буденовках возвращались мы по темным безлюдным улицам в полуэкипаж. Дождь все лил и лил, неумело накрученные портянки резали ноги, сапоги с подковками бухали по булыжнику мостовых.
Тут-то впервые облетело строй это странное слово — «Ханко».
— Ханка — это ж на Дальнем Востоке, — сказал кто-то.
— Ну да, — поддержали его. — Там японцам дали прикурить.
— Озеро Ханка — точно.
— Да нет, ребята, не озеро. Я слышал, сержант говорил — на остров Ханку нас отправят.
— Ну уж — остров! Железнодорожному батальону чего на острове делать?
— Сказал! Острова разные бывают, — раздался гулкий бас. — И маленькие, и большие.
— А ты хоть один видел?
— Чего мне видеть, я сам на острове живу. — Чиркнула спичка, я узнал в коротком ее свете лицо говорившего, это был тот прыщавый, что вчера сказал про «метелочку».
— На каком? — недоверчиво спросили рядом.
— А на Васильевском.
Сам же первый он засмеялся, прыщавый. И вокруг захохотали.
— Разговорчики в строю! — крикнул сержант. — Эй, кто там курит? Прекратить!
Я вспомнил, что весной, после окончания финской войны, было объявлено об аренде у Финляндии какого-то полуострова на сколько-то лет. Сообщение тогда скользнуло мимо внимания, а вот теперь всплыло из глубин памяти. Да, кажется, так и назывался этот полуостров — Ханко. И еще кто-то из ребят вспомнил: верно, не озеро Ханка на Дальнем Востоке, а полуостров Ханко в Финляндии. (В большой массе людей всегда найдутся осведомленные в любом вопросе. Закон больших чисел, что ли…)
И уже окончательно стало ясно, что нас отправляют именно на полуостров Ханко, утром следующего дня.
Утро было туманное, промозглое, сыпалась снежная крупа, и казалось, что никогда не рассветет. Гудели заводские гудки, сзывая рабочий Кронштадт на работу. Среди облетевших дубов на высоком постаменте стоял, опершись на шпагу, бронзовый Петр. У гранитного причала Усть-Рогатки отфыркивались паром корабли, их огни горели в тусклых ореолах.
Мы долго ждали погрузки. Медленно, трудно пробивался сквозь ночь и туман рассвет.
Теперь уж не помню, как назывался пароход, принявший нас в огромный свой трюм. Было очень холодно в этом трюме, устланном слежавшейся соломой. Свет проникал только через люк. Покачивало, но не сильно. В обед выдали по буханке хлеба и банке мясных консервов на двоих и по куску соленой брынзы. Почти никто ее не ел. Из озорства, а вернее — из желания размяться, согреться, ребята стали швырять друг в друга кусками брынзы, пошла веселая возня, с хохотом, с грубоватой перебранкой.
