Санта-Моника, Франклин-стрит
август 1960 года
На дневном сеансе Гринсон указал пациентке на то, что она мало говорит о своей сексуальной жизни.
— Знаете, доктор, моя сексуальная жизнь, да и вся моя жизнь вообще, представляется сплошной чередой фальшивок. Мужчина входит в мою жизнь, возбуждается, берет меня, теряет меня. На следующем плане тот же мужчина — или иногда другой — снова входит, но улыбка у него уже не та, изменились движения, освещение. Стакан у него в руке только что был пустым, а теперь он полон. Наши взгляды снова встречаются, но они уже другие. Время изменило образ друг друга, который возник у нас, но мы опять оказались в этой ловушке. Мы всегда встречаемся во второй раз, и оба уверены, что этот раз первый. Вы не понимаете, о чем я? Я тоже не понимаю. Может, это и есть реальность отношений между мужчинами и женщинами. Мы касаемся друг друга, мы трогаем друг друга расстоянием во времени, которое сохраняется между нами.
Чем дальше Гринсон слушал Мэрилин, тем больше ему казалось, что ее проблема не является сексуальной, что речь идет скорее о расстройстве самовосприятия. Он выделял отдельный тип больных, которых называл «пациент-экран» — тех, которые своими защитами, как экраном, заслоняются от желания. Они проецируют экранирующий голод или, например, экранирующую сентиментальность. Они показывают личность-экран. Для них показываться и быть увиденным — переживание возбуждающее или пугающее, а чаще всего — то и другое одновременно. На обычном языке «экран» означает «фильтр, ширма, маска, сокрытие». Соответствующий психоаналитический термин означает только деятельность по сокрытию экзистенциального страдания жизнеспособным образом себя. «Образ, который проецируют эти люди, не ложный, он подлинный, — уточнял он, — но он защищает их от другой, невыносимой истины самих себя». В случае Мэрилин, думал он, слово «экран» означает, более буквально, киноэкран. Психоаналитику также вспомнился этот кадр, мелькающий на всех телеканалах пять лет назад: плакат с фотографией Мэрилин в фильме «Зуд седьмого года», натянутый сверху донизу стены здания Государственного театра Лоу в Нью-Йорке. Огромный белый цветок из плоти и раскрывшегося, как лепестки, платья высился над Бродвеем две недели перед премьерой фильма.
Гринсон, знакомый с ней только по ее ролям, видел, как она воплощала самую недоступную желанность, но задумывался, испытывают ли желание сами воплощения желания. Гораздо позднее он прочтет фразу, написанную об этой звезде Владимиром Набоковым: «Для этой комедиантки секса секс, возможно, был всего лишь актерской игрой».
